Крест. Иван II Красный. Том 1

— Не причуда, батюшка, не причуда, — плаксиво отвечала княгиня, — Тебе бы такую болькость сердечную изведать! Вся в жару, и всё про кольцо серебряное толкует... Давай, батюшка, с пропоем-то да угощеньицем многолюдским погодим.

Князь Дмитрий долго молчал, словно в оцепенении, а когда дар речи вернулся к нему, понёс сущую безлепицу:

— Я кабана велел цельного зажарить... Пиво на ледник вечор ещё выставлено. — Помолчал, опамятовался: — Как это — погодим? Неужто не баловство простое, а хворь нешуточная?

— Какие тут шутки, батюшка, до балясин ли, — причитала Евдокия. — Я уж за травницей послала.

Отец поверил наконец, что с Феодосьей творится неладное, стал задумчив и раздражён, а чашник не успевал ему нацеживать крепких медов. Два дня провёл в безделье, мешая пьянку с похмельем, на робкие просьбы управляющего и старших бояр принять и выслушать путных и непутных управителей, выборных старост и холопов, бьющих челом по своим делам и надобностям, отмахивался:

— Опосля!

На третий день, когда княгиня подтвердила, что дочь нездорова по-прежнему и так же по-прежнему впадает в забытье, князь Дмитрий, трезвый и благообразный; позвал Ивана прогуляться до Свейского монастыря, который находился в окрестностях села Супонева.

— Прогуляться? — переспросил непонимающе Иван. — Пешком нешто?

— Князь пеший, без коня — не князь, а холоп. Монастырь вон, гляди, сразу за речкой Свенью, однако же сперва в сёдлах поедем, а по монастырю уж прогуляемся. Пречудная то обитель, Ваня, говорят — не знай, правда иль нет, — будто основана она в год, когда народился батюшка твой Иван Данилович, Царство ему Небесное.

Они ехали конь о конь шагом, князь Дмитрий говорил не столь Ивану, сколь, кажется, самому себе:

— Давно я туда собирался, да всё недосуг было. В иных, дальних монастырях бывал, а в свой всё откладывал, думал: куда он денется, вот он, под рукой. Хотя, конечно, споспешествовал насельникам — и вклады церковные делал, и житом помогал. Надысь отправил двадцать коробей ржи, столько же коробей гороху и конопли. Старец там есть, говорят, премудрый, пресвятой... Желаю, чтобы он моим духовником стал. Нешто откажется? Серебром умаслю! — Замолк, как споткнулся.

Остановились с нарочитой учтивостью сажен за сто от входа в обитель, передали поводья конюшему боярину и, перекрестившись на видневшийся за высокой дубовой городьбой церковный тёмный крест, пошли по хлипкому пешеходному мостику из жердей через покрытую непрочным льдом речку. У ворот монастыря Дмитрий, звякнув клямкой, толкнул дверь. Она не поддалась.

— Без допросу не пустят, — напомнил Иван про непременный монастырский обычай.

— Эх я, дурья голова! — Дмитрий приблизился к дверной щели, усиливаясь голосом, прочитал: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

— Аминь! — донеслось согласно с той стороны, дверь со скрипом отчинилась.

Привратник, костистый крупный старик, стоял на пути, в глазах его был требовательный вопрос: кто такие?

— Игумен Мокий во здравии ли пребывает? — с некоторой даже робостью спросил брянский князь.

— Во здравии, — без дружелюбия отвечал старик.

— Тута он?

Вопрос показался вратарю до того странным, что он грозно насупил седые брови, смотрел на пришельцев уже с подозрением.

— Тебя спрашиваю? — построжал Дмитрий, обиженный столь нелюбезным приёмом.

— А чего спрашивать-то? Всякому, хоть бы и пришлому, христианину ведомо, что батюшка Мокий пребывает в обители безотлучно денно и нощно.

— Так мы к нему.

— Без благословения не пущу.

— Какого ещё благословения?

— Без благословения игумена.

— Да ты слепой нешто? Не видишь, что перед тобой не абы какие пришлые христиане, а великие князья: я — брянский, Иван Вот — московский!

— А всё одно, не положено без благословения.

— Как же мы его получим, дурная твоя голова?

Вратарь на дурную голову не обиделся и вообще подобрел, хотя на своём стоял:

— Коли великие князья, то беспременно получите, только погодить надо.

С этими словами он взял в руки деревянную колотушку и отрывисто ударил ею в подвешенное у стены било. Звук получился звонкий и продолжительный, на него вышел из ближней, рубленной в лапу избушки монах, одетый в овчинную телогрею поверх чёрного подрясника.

— Максиан, поди-ко к игумену, скажи, что великие князья пожаловали, дозволения просят, — распорядился вратарь, а когда монах быстрым шагом удалился по протоптанной в снегу тропинке от своей избушки-келии в глубь монастыря, повернулся к гостям с вполне уж радушным видом: — Обитель у нас строгая, потому как праведники тут обитают. А мы с вами — я да вы — закон Божий преступаем, витаем в облаках, потому как в грехе повиты.

— А ты рази не праведник тоже? — поддержал разговор Дмитрий.

— Нет. Покуда лишь послушник. Батюшка Мокий меня караульщиком благословил быть.

Вернулся, так же почти бегом, Максиан.

— Доложил? — важно спросил его вратарь.

— Доложил.

— А батюшка что?

— Соизволяху. Сам сюда жалует.

И верно: на тропинке, опушённой с двух сторон невысокими чистыми сугробами, показался игумен Мокий.

Подошёл он не как Максиан — не борзясь, тихими стопами. Во всём облике его было лепообразие и благочестие — истинно старец.

Дмитрий с Иваном кротко вышли навстречу ему, стали под благословение. Игумен сложил пальцы для иерейского крестного осенения, но не торопился вознять десницу, прежде с тихой раздумчивостью посмотрел каждому в глаза, и этого короткого взгляда ему хватило на то, чтобы понять: душа юного князя тяжким грехом не обременена, а князь брянский обуян раскаянием — тем болезненным состоянием души, которое происходит от сокрушения в сотворении неправого, противосовестного деяния. Благословил сначала Ивана — добро, поощряюще и коротко, а после возложил Дмитрию на голову руку и долго не убирал её. Что чувствовал в эти мгновения князь Дмитрий — Бог весть, но вдруг неожиданно для всех, даже и для самого себя, может быть, повергнулся на колени и возопил:

— Отче святый! Один ты знаешь, что делать мне, чтобы жизнь вечную наследовать, скажи, как мне от грехов смертных избавиться?

Игумен повернулся в сторону монастырской церкви, произнёс:

— Господи» помилуй нас! Прости, Господи, беззакония наши!

Князь Дмитрий дождался, пока старец снова обернул на него свой одновременно и тихий, раздумчивый, и строгий взгляд, продолжил терпеливо:

— Будь, отче святый, поминником моим, умоли Господа Бога, чтобы отпустил он мне грехи!