Крестная мать (Невеста насилия)

Джанни прикурил сигарету и протянул другу, но тот замахал руками, будто увидел самого дьявола.

– Счастливец, бросил курить, – позавидовал Джанни, глубоко затягиваясь.

– Зато не удалось бросить вот это, – и Марк показал на свой бурбон.

– Ну уж тогда ты бы стал идеальным человеком, а значит, невыносимым занудой, – утешил его Джанни. – Что поведаешь? Исчез, ничего не рассказываешь. Если бы я не нашел тебя сам, ты бы не подал даже признаков жизни.

– Просто нечего рассказать… – оправдывался Марк, незаметно ощупывая карман голубой куртки, на месте ли диктофон. Хотелось побыть одному, прослушать рассказ Нэнси, вникнуть в ее незавершенное повествование. Марк был растерян и никак не мог отвлечься от своих мыслей.

– Признайся честно, тебе не хочется со мной разговаривать. Так будет проще, – поддразнивал его Риччи.

У Марка вырвался жест нетерпения. Он был раздражен по нескольким причинам. Во-первых, прошла неделя, а ему нечего было передать в газету. Во-вторых, угнетала собственная неспособность относиться к событиям с отрешенностью и беспристрастием хроникера – эту монахиню он воспринимал как очаровательную загадочную женщину. Она пробуждала в нем греховные желания, держала его в постоянном напряжении. Он словно уже не принадлежал себе.

– Ты угадал, Джанни. Я не в форме сегодня.

– Поедем в Кастелламаре-дель-Гольфо, развеешься.

– Ты обиделся? – заволновался американец.

– Искренность обижает только дураков, – изрек Риччи.

– Благодарю. Ты – настоящий друг, но почему в Кастелламаре-дель-Гольфо?

– Потому что там живет первый муж твоей очаровательной монахини, – пояснил Джанни.

Марк пожал плечами. Он знал от Нэнси, что Хосе Висенте Доминичи обосновался на Сицилии, что он был когда-то наместником Фрэнка Лателлы-старшего и что он нем как рыба. Узнай Доминичи, что из Нью-Йорка приехал журналист интервьюировать Нэнси, скорее всего он приложит все усилия, чтобы помешать их встрече. Марк поделился с другом своими сомнениями.

– Я не ожидал от тебя такой наивности, Марк. Ты в самом деле думаешь, что Хосе не знает о твоем приезде? Держу пари, что он знает даже частоту твоего пульса. Почему, полагаешь, тебя продержали четыре дня в приемной? Консультировались с ним. И ты будешь знать только то, что эти двое решили тебе сообщить.

– Значит, они видятся. – Марк отхлебнул из стакана.

– Иногда. Он приезжает в монастырь или она в Кастелламаре.

– Она слишком свободно ведет себя для монахини-затворницы, – заметил Марк.

Нэнси не затворница. При том, сколько денег и вещей она дарит монастырю, ей и не то еще позволят. Куда бы она ни поехала, ее сопровождают. А для поездок в Кастелламаре у нее всегда есть прекрасный повод – снять со счета в местном отделении банка проценты.

Джанни Риччи продолжил свой рассказ – неисчерпаемый источник сведений и метких комментариев.

В Кастелламаре они пообедали и направились в сторону виллы Хосе. Они увидели старика Доминичи в сопровождении двух неаполитанских мастифов – он возвращался после объезда полей.

– Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы его в фильме! – с энтузиазмом воскликнул Марк.

– Он – полуиспанец, полусицилиец, возможно, с примесью арабских кровей. Потрясающий типаж, – восхитился Риччи.

– Как ты считаешь, подойти мне к нему? – спросил Марк.

– Когда он сочтет это необходимым, то выберет день и час и сам проявит инициативу. Он прекрасно знает, кто ты, где находишься и чем занят.

Марк проследил, как великан исчез за дверями виллы, и ему показалось, что на лице этого африканского идола промелькнула улыбка.

Марк вернулся к себе в номер уже вечером.

Номер был чистый, но безликий, как во всех средней руки гостиницах. Скрашивал его большой стол, освещенный мягким светом лампы. Марк включил диктофон на прослушивание и разложил на столе материалы для статьи, привезенные из Нью-Йорка, – кучу газетных вырезок и фотографий. Только сейчас он обратил внимание на то, что среди этих материалов нет ни одной фотографии Хосе Висенте, Шона Мак-Лири, ирландца, любовника Нэнси. Даже в номере, где сообщалось о его смерти, не было его фотографии.

Марку хотелось бы знать, как выглядит мужчина, которого Нэнси так сильно любила. Зато в избытке было фотографий Нэнси с Тейлором Карром, значительно более молодым, чем Хосе Висенте Доминичи. У Карра аристократические черты лица, но при этом в нем было что-то общее с Хосе: сильный и решительный взгляд, жесткие черты лица.

Марк тщательно рассмотрел две фотографии Нэнси в «Космополитэн». На одной она была в вечернем туалете, на другой – в купальном костюме. Вот она, та женщина, которую он знал и желал. Он смотрел на вырезки, слушал ее спокойный музыкальный голос, и ему казалось, что он обладает ею.

Чтобы избавиться от наваждения, Марк резко поднялся. Разъяренный, он выключил диктофон и положил его в ящик. Собрал вырезки и фотографии и сложил в папку и растянулся на кровати. Он был зол на самого себя. Из этого дела не выйдет ничего путного – здесь другие диктуют правила игры. Он чувствовал, что увяз в этой истории по уши, чему нет оправдания. Он – жертва безрассудного влечения к этой женщине, он попал под ее чары. Если он настоящий профессионал, то самое время собирать чемодан и рвать отсюда в Нью-Йорк. Пусть кто-нибудь другой займется этим делом, и посмотрим, что у него получится… Его мысли нарушил телефонный звонок.

– Вас вызывают, – бесцветно сообщила телефонистка.

Марк сразу узнал мягкий, чуть приглушенный голос Нэнси.

– Приходите в монастырь, синьор Фосетт. Вечерние часы располагают к воспоминаниям.

ПРОШЛОЕ

Глава 1

Невысокого роста старая женщина с гордой осанкой, в черном по щиколотку платье оглядывалась вокруг колючими глазами, тщетно пытаясь увидеть хоть какой-нибудь знакомый предмет, который порадовал бы взгляд. Нет, все здесь чужое – и эта роскошная обстановка, и эти лоснящиеся лица, и возбужденные взгляды, и праздничное шумное оживление. Они все кажутся такими счастливыми, но счастье это какое-то натужное, словно они хотят немедленно отыграться за риск и напряжение их опасных будней. Есть что-то искусственное в этих взрывах слишком громкого смеха. Пушистые седые волосы старой женщины собраны на макушке в узел, в глазах ее затаилась тоска, на губах застыла отрешенная улыбка то ли осуждения, то ли примирения. С ее губ, казалось, готовы были сорваться слова укора… а может быть, похвалы? Анна Пертиначе уверена, что этот новый сумбурный мир, пестрый и непредсказуемый, – не для таких, как она. И Анна, и Сальваторе, ее внуки, в честь которых устроен праздник, прижились в этой загадочной стране, которую у нее нет ни сил, ни желания понять. Она пустила свою лодку по воле волн в этом бурном море, грозящем каждую минуту опрокинуть ее.

– Анита, какой замечательный подарок тебе сделал крестный, – сказала Анна внучке. – Дайка я взгляну, – и протянула крепкую, узловатую, словно ветвь оливы, руку к золотому диску на цепочке, поблескивавшему у воротника белого кружевного платья первого причастия. Худыми пальцами она погладила изображение Девы Марии с младенцем.

– Мама, не зовите ее, пожалуйста, Анитой, – строго оборвала ее Аддолората, невестка. – Девочку зовут Нэнси. Мы живем в Нью-Йорке уже десять лет, а вы не выучили ни одного английского слова.