Крестовый отец
Шрифт:
– К стене!
Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин «уголков», одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто – все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность – тряпка, которой оборачивают тело.
Как всегда, как каждый день. И тут…
Сочный шлепок.
Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются
– Отставить! – двухголосый рявк.
И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.
Но шестой от начала зек – хоть бы хны – прячет пакет под плащ.
– Отставить, стоять! – будто ничего другого не разучили.
Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.
– Сюда! – требовательно протягивается попкарская рука.
Шестой хлопает зенками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.
– Сюда, козел! – Следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.
Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.
– Падло! Ублюдок! – Второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.
Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, заворожено глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих от бетона и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на «уголков», а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.
Ни один попкарь ни дрыгнуться, ни рыпнуться, ни заорать толком, ни дубьем воспользоваться – не успевает. А сука таки загвоздила до крови чью-то добровольную пятерню. Но портянкой ей перекрутили пасть, перекрыли кислород и тюкнули меж острых ушей каблуком бутсы, чтоб не участвовала и не путалась.
А дубарей валят и бьют. Завладевают резиновыми усмирителями и лупят ими.
– Вяжи их! Вяжи!
Один дубак здоровый попался. Разбрасывает насевших, реве! «На помощь!», но на него наваливаются, и вот он уже связан. Овчарку удавили.
– На, падла, на, на! – С каждым «на» носок советской выделки кеда мстит вертухайскому телу. Попкарь лежит, закрыв череп руками, смиренно пережидая расправу.
Слышно, как кто-то говорит:
– Тебя бы не Кукловодом кликать, а Пакетом.
– Братва! Запасы! У дубарей запасы! Которые нам втюхивают! Где-то здесь!
– В дежурке ихней мусорской, где еще! Аида!
– Рвем отсюда, – пытается
кто-то перекричать остальных. – На прорыв! Из корпуса! К воле!– Хаты отпирать! Братву выручаем! Дежурку берем, айда!
И толпа валит к решетке, в замке которой торчат ключи.
2
Этого они не планировали. Предположить такого не могли. Бунт! В их владениях, которые они, казалось, держали мертвой хваткой. Как такое могло случиться? Почему ситуация ушла – и гак быстро – из-под их контроля. Подумаешь, чуть надавили ужесточением режима! Стучите в свои миски, жалуйтесь – чем больше, тем лучше. Голодовку объявите! Зачем же сразу идти на захват.
Холмогоров опять вышел в приемную. Не терпелось ему в кабинете среди молчащих телефонов и растопырившихся в горшках алоэ. Разумеется, не выпуская рацию из рук. В кармане завернутая от стыда в газету брошюра «Как уберечься от сглаза». Интересненько, а можно сглазить весь СИЗО оптом?
– Игорь Борисович, мне перепечатать письмо в «Ленэнерго»? – подняла голубые глаза секретарша Верочка.
– Что? А, да. – Начальник склонился над ее плечом. – Вы внесли мои исправления?
– Да, конечно,
– Тогда перепечатывайте.
Мыслей было миллион, и все сразу. И разумные, и безумные. И даже такая: «В этом бардаке под шумок можно было бы и заказ выполнить собственными руками. Шрам сейчас в карцере… Только в глаз целить надо, чтобы шкуру не попортить, а то чучело…» Холмогоров опомнился и всерьез испугался, что съезжает с катушек.
Снова ожила рация. Отвечая на вызов, Холмогоров вернулся в кабинет.
– Что? Повторите? В каком корпусе? Перекрыли полностью? Отлично. Ждите указаний.
Он сел за стол. Нет, своими силами, кажется, не управиться. Придется докладывать наверх, вызывать спецназ. А это означает конец службе. Происшествия такого масштаба, при его пошатнувшемся в последние дни положении уже не простят. Или попробовать обойтись своими силами?..
3
– Ты все понял?
Баланюк ссыкливо кивнул.
Сержант бздёл не хлебного «Макарова», сейчас отведенного от виска, а заточек, одна из которых жадно щекотала спину (воткнут – прощай почка), и зековской злобы.
Выдра угадал с дубаком. Еще бы, не угадать! За три ходки обучишься и крапленую людскую подкладку козырно сечь с полумаху. Один глаз закрой, оставшимся увидишь: попкарь – слабак дристливый.
– Пошли!
Коридорный Баланюк первый, за ним трое ряженых вертухаев. Другие зеки присекретились за коридорным поворотом.
Баланюк заколотил в дверное железо, будто ему двойную порцайку конского возбудителя впрыснули.
– Вася! Баланюк я! Быстрее!
Отошла заслонка, открывая зарешеченное оконце.
– Мы перекрылись, Петя!
– Рехнулся! Они вот-вот вломятся в коридор, сидят на пятках, нас разорвут! Козел!!! – Баланюк выорал переполнявшие его злость и страх.
Как велели, Баланюк едва не квасил рубильник об окошко, чтоб не разглядели, кто стоит у него за спиной. Отсвечивает форма, и кайфово.