Крестьяне

— Ну, что скажешь, пророк? — обратился трактирщик к сыну.

— А то скажу, что вы играете на руку нашим буржуа, — заявил Жан-Луи. — Припугнуть владельцев Эгов, не поступиться нашими правами — это, конечно, не плохо, но выгнать их отсюда и принудить продать Эги, как того хотят все здешние буржуа, вовсе не в наших интересах. Если вы будете содействовать разделу крупных владений, откуда же возьмутся поместья для продажи во время будущей революции? Ведь вы получили бы тогда землю за бесценок, как получил ее Ригу, а если вы допустите, чтобы ее захапали наши буржуа, обратно вы получите жалкие остатки и уже совсем по другой цене; и вы будете работать на них, как те, кто сейчас работает на старого Ригу. Взгляните-ка на Курткюиса!..

Это рассуждение было слишком умно, чтобы его осмыслили пьяные люди, которые все, за исключением Курткюиса, подкапливали деньги, надеясь получить свою долю при разделе эгского пирога. Поэтому Жану-Луи предоставили разглагольствовать, а сами продолжали меж тем, как это принято и в палате депутатов, свои частные разговоры.

— Ну и валяйте! Будете, как машины, на Ригу работать! — воскликнул Фуршон, один из всех понявший своего внука.

В это время мимо трактира проходил эгский мельник Ланглюме: красавица Тонсарша окликнула его.

— Верно ли, господин помощник мэра, — спросила она, — что нам запретят сбор колосьев?

Ланглюме, веселый человек с белым от муки лицом, одетый в серый, тоже побелевший суконный костюм, поднялся по ступенькам, и при его появлении крестьяне сразу же приняли серьезный вид.

— Как вам сказать, друзья мои, и да, и нет! Беднота будет собирать; но принятые меры пойдут вам на пользу...

— Это как же так? — спросил Годэн.

— А так, что если всем чужим беднякам будет запрещено стекаться сюда, — ответил мельник, прищуривая глаза на нормандский лад, — то ведь вам никто не помешает отправиться в другие места за колосьями, только бы там мэры не распорядились так же, как бланжийский.

— Значит, это правда? — угрожающе промолвил Тонсар.

— Ну, а я иду в Куш, предупредить приятелей, — проговорил Бонебо, сдвигая набок свою солдатскую шапку и помахивая ореховым хлыстиком.

И местный ловелас удалился, насвистывая солдатскую песенку:

Когда ты помнишь гвардии гусаров, —Ты различишь походную трубу.

— Взгляни-ка, Мари, по какой это чудн'oй дорожке отправился в Куш твой дружок! — крикнула внучке старуха Тонсар.

— Он пошел к Аглае! — всполошилась Мари, бросаясь к двери. — Надо мне хоть разок как следует отдубасить эту толстую дуру!

— Слушай-ка, Водуайе, — обратился Тонсар к бывшему стражнику, — сходил бы ты к дядюшке Ригу. По крайности, будем знать, что нам делать; он все растолкует и за свои слова денег не возьмет.

— Еще одна глупость! — тихонько воскликнул Жан-Луи. — Ригу кого хочешь продаст. Анета недаром мне говорила, что его опаснее слушаться, чем самого черта.

— Советую вам быть благоразумными, — добавил Ланглюме, — потому что генерал поехал в префектуру жаловаться на ваши хорошие дела, и Сибиле мне говорил, что он честью клялся дойти до Парижа, до министра юстиции, до короля, всех на ноги поставить, если это понадобится, чтобы усмирить своих крестьян.

— Своих крестьян! — закричали кругом.

— Вот так здорово! Мы, стало быть, уж себе не хозяева?

При этом восклицании Тонсара Водуайе вышел из трактира и отправился к бывшему мэру.

Ланглюме, тоже было вышедший на лестницу, задержался на крыльце и ответил:

— Эх вы, стадо бездельников! Чего захотели! Себе хозяевами быть... А доходы у вас есть?

Это глубокомысленное замечание, хотя и сказанное в шутку, подействовало примерно так же, как удар кнута на лошадь.

— Так... так... так! Сами себе хозяева!.. А скажи-ка, сынок, ты что нынче утром натворил? Теперь тебе, пожалуй, сунут в руки не мой кларнет, а другую игрушку... — сказал Фуршон, обращаясь к Никола.

— Что пристал, смотри, намнет он тебе брюхо, все вино обратно пойдет! — грубо отрезала Катрин.

XIII ДЕРЕВЕНСКИЙ РОСТОВЩИК

В смысле стратегическом Ригу занимал в Бланжи то же положение, что занимает на войне часовой, выставленный на передовой пост: он наблюдал за Эгами, и наблюдал не плохо. Полиции никогда не обзавестись такими соглядатаями, каких всегда найдет к своим услугам ненависть.

Когда генерал прибыл в Эги, Ригу как будто собирался взять помещика под свою защиту, ибо, без сомнения, имел на него какие-то виды, вскоре расстроенные женитьбой графа Монкорне на одной из Труавиль. Намерения Ригу были так очевидны, что Гобертен счел нужным привлечь его к заговору против Эгов и включить в долю. Прежде чем согласиться на это и взять на себя известную роль в заговоре, Ригу, по собственному его выражению, пожелал сначала прощупать генерала. В один прекрасный день, когда графиня уже водворилась в Эгах, к замку подъехала плетеная тележка, выкрашенная в зеленый цвет. Господин мэр в сопровождении супруги вылез из тележки и взошел на крыльцо. В одном из окон он заметил графиню. Графиня, всей душой преданная епископу, религии и аббату Бросету, поспешившему опередить своего врага, велела Франсуа сказать, что «барыни нет дома». При таком неучтивом отказе, достойном помещицы, родившейся в России, бывший бенедиктинец позеленел от злости. Если бы графиня полюбопытствовала взглянуть на человека, о котором кюре говорил: «Это закоренелый грешник, погрязший в беззакониях и пороках», — она, может быть, не решилась бы положить начало той холодной и обдуманной ненависти между замком и мэром, какую питали либералы к роялистам, — ненависти, усугубленной близким соседством замка с деревней, где воспоминание о ране, нанесенной самолюбию, постоянно растравляется.

Несколько подробностей о г-не Ригу и его привычках осветят нам его роль в заговоре, который у двух его сообщников ходил под названием «дела первостепенной важности», а заодно обрисуют чрезвычайно любопытный тип деревенского жителя, свойственный только Франции и еще не увековеченный кистью художника. К тому же ничто в этом человеке не лишено для нас интереса — ни его дом, ни то, как он раздувает огонь в камине, ни его манера есть. Его привычки, его взгляды — все послужит ценным материалом для истории, разыгравшейся в Эгской долине. Вероотступник Ригу поможет нам понять, в чем польза медиократии, ибо в нем воплотилась и теория, и практика медиократии, он — ее альфа и омега, ее высшая точка.

Вы, может быть, помните некоторых великих скупцов, уже обрисованных в прежде написанных мною «Сценах»? Вспомним, во-первых, провинциального скупца дядюшку Гранде из Сомюра, которому так же присуща скупость, как тигру жестокость; затем ростовщика Гобсека, который, как иезуит, служил золоту, наслаждаясь его могуществом и радуясь слезам несчастных, источник коих хорошо ему ведом; далее барона Нусингена, возводившего денежные мошенничества до высоты политических дел. Наконец, вы, наверное, помните старого Гошона из Иссудена, олицетворение мелкого, домашнего скряжничества, и другого скупца, скупца по семейной традиции, — щуплого ла Бодрэ из Сансера? Так вот, человеческие чувства, а скупость в особенности, в различных слоях общества весьма различны по своим оттенкам, и для изучения человеческих нравов в нашем анатомическом театре остался еще один вид скупца, остался Ригу — скупец-эгоист, то есть человек весьма чувствительный к собственному благополучию, черствый и злобный по отношению к ближним, — словом, скряга-церковнослужитель, постригшийся в монахи, чтобы выжимать сок из лимона, именуемого хорошей жизнью, и вернувшийся в мир, чтобы хапать народную деньгу. Объясним прежде всего, почему Ригу находил неизменные радости под своей собственной кровлей.

Селение Бланжи, то есть шестьдесят домов, упомянутых Блонде в его письме к Натану, раскинуто на возвышенности, по левому берегу Туны. Селение это чрезвычайно привлекательно с виду, так как при каждом домике есть сад. Несколько домов спустилось к самой воде. На вершине обширного холма стоит церковь, а рядом — бывший дом священника, со стороны же алтаря к церкви, как и во многих деревнях, примыкает кладбище.

Святотатец Ригу не преминул купить церковный дом, некогда выстроенный доброй католичкой, мадмуазель Шуэнь на специально приобретенном ею участке земли. Из сада, спускавшегося вниз уступами и отделявшего прежний дом священника от церкви, открывался вид на земли Бланжи, Суланжа и Сернэ, занимавшие пространство между двумя господскими парками. С другой стороны дома шел луг, купленный последним бланжийским кюре незадолго до своей смерти, а теперь обнесенный изгородью недоверчивым Ригу.