Крестьянский сын Михайло Ломоносов

Когда благодать отпустила дьякона и он снова сошел мыслию к сей бренной [49] жизни, он сказал Михайле:

— Ты, Михайло, крестьянский сын, в подушный оклад [50] положен. Возмечтал, Михайло! Смирись!

У Михайлы начинало закипать под сердцем.

Дьякон продолжал:

— По лицу твоему пробежала как бы тень. Вижу! Но да не ляжет тебе на душу горечь. Говорю тебе: в крестьянской доле — великий почёт. Ведь через крестьянство, через его святой труд, доставляется людям всяческое пропитание, чем и продлевается жизнь рода человеческого. Душа возвышается, когда помыслишь о сем! Твое дело — крестьянствовать у двора. Всякому своё: нам, служителям церкви, воссылать молитвы господу о прощении грехов всех людей инаших собственных!

49

Благодать — божья милость. Бренный — грешный, земной.

50

Подушный оклад — налог, взимавшийся с крестьян, ремесленников. Дворяне от подушной подати были осво-бождены.

Дьякон приблизил одна к одной отверстые [51] ладони и устремил их вверх, подняв ввысь и очи. Так он и оставался в умилении, смотрел в угол, как бы возносясь мыслию.

Михайло посмотрел, куда устремлял взор дьякон, и спросил:

— Это что, отец дьякон, вы там разглядываете?

— Как — что? Благодать узреть устремляюсь.

— Это, стало быть, она из того как раз угла на вас нисходит?

Дьякон побагровел. Мутным злобным взглядом он уставился на Михайлу, и вдруг — куда девался бархатный голос! — дьякон завизжал:

51

Отверстый — раскрытый.

— А! Что говоришь? Кощунствуешь? За подобное-то знаешь что?

— Знаю! Не в ад. Длинно, отец дьякон, говорили. Не короче ли было бы, если бы о Качерине вспомнили?

Дьякона под самый корень подрезало. Он ведь думал, что уж так-то тайно качеринское дело ладит, что никому о том и слыхом не слыхать. А вот оказалось, что благодарственные воздания Качерина, крестьянина, сын которого учился у них в школе, куда крестьянским детям доступ был закрыт… Дьякон захлопал глазами, засопел, что-то хотел сказать, но только непонятное прохрюкал. Даже лисьей дьяконовой хитрости дело оказалось не под силу.

— Отец дьякон, — продолжал Михайло, — вы говорите, что крестьянство тем взяло, что хлеб взращивает, чем споспешествует продлению жизни рода человеческого на земли?

Дьякон ответил зло и грубо:

— Говорил. Так оно и есть.

— Однако отец мой и я — мы поморы, по воде ходим, а хлеб растим только что для себя. Мы, значит, из общего установления уже и выступили? А? Посему учрежденное для крестьянства, которое хлеб взращивает, нас уже и не касается?

— А ты не мни, что я глупее тебя разумом случился. Когда тебе ещё сопли мать подолом утирала…

Но тут дьякон вовремя заметил, как бешено сверкнули глаза у Михайлы, как он потемнел и двинулся вперёд могучим плечом. Как-то невольно голова дьякона нырнула в плечи.

— Опомнись, опомнись! — кричал дьякон.

Михайло косо посмотрел на съёжившегося дьякона и процедил сквозь зубы:

— Видно, отец дьякон, духом приуготовились стать за проповедуемую истину?

Он круто повернулся и пошёл к двери.

Глава четырнадцатая «ПАРИЖСКИЙ СТУДЕНТ»

Но Михайло не успел выйти. Дверь широко распахнулась, и на пороге появился высокий плечистый человек в одном кафтане и без шапки. Он окинул глазами перепуганного дьякона, взглянул на разъярённого Михайлу:

— Эге! Никак, баталия?

— Никакая не баталия! — И остановившийся при появлении неизвестного Михайло взялся за ручку двери.

— Дерзости преисполнен, — заявил приободрившийся дьякон, — дерзости. Грамотей здешний знаменитый.

— Кто? — насторожился вошедший.

— Грамотей, говорю. Михайло Ломоносов.

— А-а-а… Ломоносов. Слыхал.

Вошедший преградил путь Михайле.

Михайло сделал ещё шаг вперёд.

— Погоди! Потолкуй с Иваном Каргопольским. Давно пора. Ещё когда следовало прийти.

Михайло с удивлением уставился на этого высокого человека в потёртом кафтане. Лицо его густо заросло сивой щетиной, волосы были размётаны, из-под нависших густых бровей насмешливо и умно поглядывали внимательные цепкие глаза. Иван Каргопольский! Вот он каков!

— Садись, дьякон, садись, Ломоносов, — кивнул обоим Каргопольский, усаживаясь на скамью.

Дьякон и Михайло сели.

— Вышел я из дому, вдруг слышу — ты, дьякон, кричишь. Не беда ли? — думаю. — Соседи ведь, рядом живём. Ну, всё, оказывается, слава богу.

И вдруг на чистейшем французском языке Каргопольский добавил:

— Et le combat cessa faute de combattants! [52] Не понимаешь, Ломоносов? Ничего, скоро поймёшь. Ума искатель.

— Вот именно, вот именно, — зачастил дьякон: — ума искатель! Справедливо сказал. А чего ищет, и сам толком не знает. Явился ко мне — и с ножом к горлу: давай, мол, книгу Альваруса! Латынь по ней постигать буду! Очень уж надобна! В науки спешу! И опоздать боюсь! Говорю ему разумное: установлено — крестьянину быть у двора. Разъярился! А и в писании про такое найти можно. Ежели и не прямо, то по смыслу узришь.

52

И сражение прекратилось, так как не стало больше сражающихся! (франц.) — Стих из трагедии Корнеля «Сид».

— Почему же не прямо? А? Почему? Так в писании и сказано: Михайле Ломоносову, куростровскому крестьянину, в науки вступать не должно.

У дьякона зло сверкнули глаза:

— А-а-а… Что-то не встречал я такого в писании-то, Иван Иванович.

Вдруг по ещё пунцовому от волнения дьяконову лицу поплыла сладенькая усмешечка. Он зажмурил от удовольствия рысьи глазки, в горле у него что-то ёкнуло от смеха, и елейным голосом дьякон уже неспешно проговорил:

— Значит, усердно писание читаешь, Иван Иванович, ежели такое там вычитал?

— А ты поищи, дьякон, поищи. Там на всякий вкус есть.

— Угу, угу, — посопел довольно дьякон. — Вот именно. Да что это я? Попотчевать дорогого гостя! Не выпьешь ли чего?

— Спасибо, дьякон.

— Как знаешь, как знаешь. Была бы честь оказана. Видно, не любишь этого зелья. А насчёт писания и в самом деле тебе виднее. Науки вон как постиг: философию и богословие. За морем, слыхали, был. А теперь сюда, в Холмогоры, к нам пожаловал, рвения, видно, исполнен свет наук по земле по российской по всей рассеять. Слава тебе, господи, явился к нам, тёмным. Холмогоры наши сам небось выбрал, в Санкт-Петербурге да Москве не желавши остаться? А?

Дьякон длинным носом давно уже многое пронюхал и кое-что успел-таки выглядеть. «Парижский студент» Иван Каргопольский и в самом деле не по своей воле в 1730 году попал в Холмогоры…

…Было это уже давно — в 1717 году.

Ранней весной, как только позволили льды, по Балтийскому морю в Голландию, в Амстердам, пошла шнява «Святой Александр». Она взял на борт девять учеников Московской славяно-греко-латинской академии: из риторики, из синтакси, из грамматики, а также и из поэтики.

Ещё в Москве им дали прочитать указ Петра, присланный из Амстердама: «По получении выберите немедленно из латинской школы лучших рабят, высмотря гораздо которые поострия, человек 10, и пришлите морем на шняве, который будет отпускать генерал-фельдмаршал и губернатор кн. Меншиков».