Крестьянское восстание

– Даю тебе честное слово, – сказал Степко, глядя с некоторым уважением на крестьянина, гордо поднявшего голову, – когда моя теща вернется в Сусед, ты получишь свободу, станешь вольным.

– Благодарю вас, господин, – усмехнулся Губец, – неужели вы думаете, что я за свою помощь требую вознаграждения? Ошибаетесь! Что я? Я одинок и останусь одиноким; но когда я вижу, как бедняки в округе плачут и вздыхают, у меня сердце болит.

– Послушай, Губец, клянусь тебе, если мы снова получим наше имение, мы будем заботиться о вас и никогда вас не оставим.

– Вы в этом клянетесь? – строго спросил крестьянин вельможу.

– Клянусь богом и моим спасением! – ответил молодой человек.

– Дайте мне поразмыслить три-четыре дня, а потом я пошлю за кем-нибудь из ваших людей и скажу ему, что будет.

– Ладно! Пошли за приказчиком Степаном или за Иваном Сабовым, которые живут в Брдовце с тех пор, как Тахи прогнал их из замка. Значит, через три дня.

– Через три дня, – ответил крестьянин, – а теперь покойной ночи, ваша милость!

– Покойной ночи, – сказал Степко, подав кмету руку.

Он ушел. Вскоре в ночной тишине раздался конский топот, удалявшийся по направлению к Голубовцу и постепенно замерший в горах. Но Губец еще долго сидел под ореховым деревом, подперев ладонью голову; он старался сквозь мрак ночи разглядеть грядущие дни. Пока он так размышлял, от Стубицы к Суседу быстро шагал пожилой человек, Андро Могаич – дядя Джюро, в ту же ночь он был принят владельцем замка.

Когда на следующее утро, около девяти часов, Матия Губец подошел к Иванцу у большой дороги, один знакомый сказал ему, что Джюро Могаич уж добрых полчаса как прошел тут, направляясь к крапинскому мосту; а когда он достиг села под Суседом, там было на что поглядеть. Стоял шум и гам. У столбов было привязано много коней; на дороге и в домах орали какие-то странные люди: мадьяры, штирийцы, славонцы, посавцы, все в шапках и синих доломанах, с необычными, дерзкими лицами; казалось, будто воронье слетелось со всех концов света в это мирное село. Ела Филиппчич, вышедшая как раз в это время из дому, по пути объяснила Губцу, что это и есть канижские всадники господина Тахи и что они сущая напасть, ибо во всем селе не осталось больше ни гусей, ни кур, а девушки и молодые женщины не смеют показываться на пороге; она-то, слава, богу, старая и ей нечего бояться этих головорезов. К счастью, добавила она, вся эта нечисть через три-четыре дня двинется с хозяином в Венгрию, но до тех пор прольется еще много слез, потому что Тахи намеревается насильно забрать в свою конницу холостых мужчин из всех сел, пусть бог смилуется над бедными матерями. – При этом известии у, Губца похолодело на сердце, и, не интересуясь больше шумными всадниками, он попрощался со старой Елой и стал подниматься к замку. Наружные ворота были широко открыты; кметы, слуги, офицеры и солдаты с криком и шумом сновали взад и вперед. Губец мог поэтому беспрепятственно войти на первый двор. Недалеко от ворот, прислонившись к стене, стоял маленький толстый человек в темной одежде, с опухшим лицом, с торчащими черными усами и маленьким острым носом, и внимательно наблюдал за тем, что происходило во дворе.

– Послушайте, любезный, – проговорил Губец, подходя к слуге.

– А? – крикнул тот, смерив крестьянина глазами с головы до ног.

– Где уважаемый господин Тахи? – спросил Губец.

– А вон там! – снова крикнул слуга, показав пальцем на старика, стоявшего посреди двора. Губец посмотрел, куда указал слуга.

Посреди первого двора замка стоял пожилой человек среднего роста, коротконогий, короткорукий, но на вид необычайно сильный. На высоко поднятых плечах возвышалась крупная остроконечная голова; над узким высоким лбом вились длинные белые пушистые волосы. Лицо у него было красное, грубое, нос приплюснутый, ноздри широкие, губы толстые, борода и усы длинные и седые. Из-под густых, словно метелки, бровей глядели раскосые маленькие колючие серые глазки, всегда немного прищуренные. Поперек лба шел длинный шрам, а от ноздрей ко рту – две складки, так что казалось, будто на его лице всегда играет злорадная усмешка. Это и был Тахи, барон Штетенбергский. Правая рука его была заложена за борт зеленого расстегнутого камзола, а в левой он держал за спиной плеть; ноги его, в кожаных штанах и высоких сапогах, были широко расставлены. Он смотрел, как черноволосый, дерзкий на вид молодой человек в синем суконном одеянии с бранью и проклятиями укрощал взбесившегося коня. Из окна замка за молодым человеком наблюдало еще одно лицо: пожилая, белотелая, черноглазая и черноволосая дама; по ее тонкому носу и надменно приподнятым губам легко было угадать высокомерную породу Зринских. Дама в светло-зеленом платье, с белой шапкой на голове, судя по сходству лиц, была, несомненно, матерью молодого человека. Да, это была жена Тахи, урожденная Елена Зринская, а молодой человек – ее сын Гавро. Впрочем, это скорее был мальчишка, чем молодой человек, и скорее чертенок, чем барчук. Невдалеке от хозяина стояло несколько крестьян без шапок; здесь была и крестьянка с грудным ребенком на руках. Она горько плакала.

– Ну, Гавро, ну же, Гавро! Садись на него, взнуздай его! – кричал Тахи хриплым голосом, не обращая внимания на крестьян. Молодой белый конь турецкой породы был неукротим. Он извивался, как черт, становился на дыбы и тряс головой, но молодой человек сжал его ногами, пригнулся к шее, прилип к нему, как репейник, как змея.

– Вот так! – воскликнул отец и хлестнул и коня и сына плетью.

– Вот так! – крикнула и госпожа Елена из окна. – Эй, держи его, держи, не сдавайся!

– Это твой конь? – обратился Тахи к крестьянину, стоявшему поблизости и зорко следившему за всем происходящим.

– Да, ваша милость, – подтвердил крестьянин.

– А откуда у тебя такой конь?

– А он турецкий, я его у турка отнял, ваша милость, в прошлую войну.

– На что тебе такой породистый конь, – спросил Тахи, – на что он мужику? Я тебе окажу милость. На этом коне я сам поеду в Канижу, он лучше, чем Мркач моего свояка Николы. Понимаешь, этот конь мой.

– Но, ваша милость, – заговорил жалобно бывший кавалерист бана.

– Убирайся отсюда! – крикнул Тахи. – Благодари бога, что жив остался. Марш отсюда!

Несчастный крестьянин еще раз бросил взгляд на красавца коня и побрел, опустив голову. К Тахи подошла женщина с ребенком.

– Ваша милость, – проговорила она сквозь слезы.

– Ну-ка, Гавро, прогони его еще разок по двору, – крикнул Тахи, не обращая внимания на женщину.

Молодой человек понесся как сумасшедший, а женщина повторила:

– Ваша милость…

– Что тебе? Кто ты? – спросил Тахи.

– Я Марушич из Запрешича.

– Ну?

– Ваши слуги отняли у меня все мое убогое имущество.

– Будет меньше забот, – засмеялся Тахи. – Давай, Гавро!

– Но ведь я голодна, гола, боса; это же все мое было.

– Твое? А что может быть твоим? Ничего нет твоего. А, теперь припоминаю. Своего откормленного вола требуй с госпожи Уршулы.

В эту минуту Гавро подскакал к месту, где стояла женщина с ребенком, и сбил бы ее с ног, если б не неожиданно подбежавший Губец, который схватил коня за узду. Женщина с плачем отошла… Конь стал. Старый Тахи остолбенел и посмотрел на крестьянина.

– Ты кто? – спросил он.

– Матия Губец, – спокойно, но смело ответил крестьянин.

Хозяин смерил его взглядом.

– Губец? Губец? – спросил он. – Ах да! Ты из Верхней Стубицы, не так ли?

– Да, ваша милость.

– Это ты – ложный пророк, крестьянский бог, – заметил насмешливо хозяин, – мой кмет.

– Я кмет стубицких господ, – ответил спокойно Губец.

– Чего же ты, редкий гость, хочешь, какой милости? – спросил Тахи. – Слышал я, что ты гордец; я тебя еще не видел.

– Я не милости искать пришел, – продолжал крестьянин, – а права.

– Кмет – права? – удивился Тахи.

– Да, ваша милость; я слышал, что ваша милость записывает молодых людей в конницу.

– Да, ну и что ж?

– Я слышал, что записан и Джюро Могаич из Стубицы, сын моей сестры.

– А, да! Могаич? Да, записан, – вспомнил Тахи.

– Но Джюро свободный, – сказал Губец, – он не обязан служить в войске, да к тому же он собирается жениться.

– А тебе-то какое дело?

– Я ему дядя, вместо отца и матери. Он на моем попечении, вот я и пришел напомнить вашей милости.

– Что он – свободный! – оборвал его Тахи. – Мне все равно. Он пойдет со мной, всадником. Он не смеет жениться, понимаешь? Он должен быть со мной. Он, мерзавец, бунтует.

– Он свободный, – возразил спокойно Губец, – он не обязан идти в солдаты, он может жениться.

– Ферко, – закричала из окна госпожа Елена, – и ты все это спокойно слушаешь?

– Не обязан, – Тахи вспыхнул и поднял плеть, – не обязан, крестьянская ты собака! – И он замахнулся плетью на Губца.

– Остановитесь, сударь, – и, поглядев на Тахи, крестьянин с серьезным видом поднял руку. – Меня никто не бил, кроме турецкой сабли на службе короля.