Крестьянское восстание

– Что ты будешь преследовать их за государственную измену, – продолжала Барбара, – которую они начали с того, что растоптали знамя бана.

– Клянусь! – повторил бан.

– Что не успокоишься, пока не раздавишь эту змею Уршулу и пока моя названая сестра Елена не вернется хозяйкой в Сусед.

– Клянусь богом! – сказал в заключение бан.

– Слава богу! – вздохнула Елена, положив руку на сердце.

– Аминь! – пробормотал Гашо, повернувшись на каблуках. – Пойдем, бан, время не терпит.

И оба мужчины вышли из комнаты.

Долго оставался Гашо в комнате князя Петара, долго они тихо разговаривали, перебирая полученные письма, подсчитывая голоса выборных, составляя краткие послания вельможам и дворянам. Было уже довольно поздно, когда Гашо Алапич расстался с баном. Уходя, он сказал:

– У меня на душе есть еще одна забота – это благородные господа туропольцы. Их много, и каждый имеет голос. Это единственное antidotum [37] от твоих соседей драганичан, которых Грегорианцы и самоборцы подняли против тебя. Когда недавно, после несчастной битвы под Суседом, откуда я едва унес ноги, я был в своем замке в Буковине, я собрал туропольских дворян, напоил и прощупал их, как сатана грешную душу. Жупан – наш, Погледичи – тоже; я-то думал, что стоит только чихнуть, как все благородное общество возгласит: «На здоровье!» Не тут-то было. Господин Вурнович, продувная шельма, продался этому дьяволу Грегорианцу и втихомолку разрушал все, что я создал с таким трудом. Дворяне из мужиков не хотят больше слушать жупана. Это-то меня и беспокоит. Я должен во что бы то ни стало впрячь их в свое ярмо и утащить лакомый кусочек из-под самого носа Вурновича.

37

противоядие (лат.).

– Каким образом? – спросил Петар.

– Предоставь это мне! Я подговорил одного человека, который отправится к ним в качестве просителя, это мой «глас вопиющего», а когда благородные башки их размягчатся, я приду и сварю из них кашу.

– Желаю тебе счастья, Гашо, и спокойной ночи, – ответил бан, и они расстались.

Едва горбатый господин Гашпар вышел из дома бана на Господской улице, как на башне пробил девять часов «колокол жуликов»; этот звон сообщал, что всем почтенным гражданам пора уже быть в постели. Однако Гашпар, вместо того чтобы пойти на ночлег, который бан приготовил ему в другом своем доме, направился через площадь Св. Марка на Каменную улицу. Никто этого и не мог поставить ему в вину: владелец Буковины больше всего любил выходить ночью, как летучая мышь. Был он холост, горбат, мал ростом, уродлив, как бы проклят природой. Не раз в женском обществе он говаривал: «Знаю, что вы, благородные девицы, ненавидите маленького Гашо из-за его большого горба и едва ли кто из вас предложил бы мне обручальное кольцо. Но, поверьте, мне от этого ни холодно, ни жарко, я таков, каким меня мать родила; когда же дело доходит ad fractionem panis, [38] то я о горбе забываю, и, верьте мне, у каждой женщины, и в городе п в деревне, можно затронуть человеческую струпу. Ева всегда останется Евой, будь она благородная или простая».

38

до самой сути (лат.).

Господин Гашо, как прожорливая оса, крал, мед из всякого улья, и случалось, что его и бивали, но в одном месте горб его был вне опасности: в корчме кумы Ягицы, под первой аркадой Каменной улицы. Муж Яги служил когда-то конюхом у отца Гашпара; она была служанкой; конюх любил вино, а Гашпар любил его законную половину, – и все устраивалось к лучшему, прости их господи! Хоть Гашо и был гордым аристократом, но предпочитал проводить вечера в комнатке Яги, позади корчмы, а не в кругу вельможных дам. Туда-то он и направил теперь свои стопы. В корчме сидели завсегдатаи; в углу храпел бывший конюх. Гашо вошел; на пороге его встретила красивая, дородная черноглазая женщина с засученными рукавами. Ей можно было дать лет тридцать, а усики на верхней губе показывали, что она только по ошибке родилась женщиной.

– Эге, ваша милость, где это вы, черт возьми, так долго болтались? – приветствовала его женщина. – Мне кажется, вы все выбираете кривые дорожки, которых, к сожалению, в Загребе немало. Берегитесь! Здорово вам попадет, коли я узнаю, что вы перелезли через чужой забор. Когда вы далеко от Загреба, мне все равно, – плывите себе по течению, раз уж все горбуны такие черти.

– Молчи, баба. – крикнул сердито Гашо, – держи язык за зубами и не болтай зря! Давай-ка ужин и вино. Мне неохота выслушивать твои проповеди. Не спрашивал меня тут Петар Бошняк, слуга Тахи, и еще один человек?

– Как же, – ответила корчмарка, – они вон на дворе пьют. Сейчас их позову.

Она вышла, но сразу же вернулась и поставила перед Гашо жареную курицу, кувшин вина и краюху хлеба.

– Иди, Яга, – сказал горбун, втыкая вилку в курицу, – пошли сюда этих прохвостов, а сама подожди в корчме, я тебя позову.

Усатая женщина исполнила приказание, и вскоре в комнатку, где вуковинский владелец наслаждался ужином, вошли двое.

Первый, Петар Бошняк из Суседа, низко поклонился и сказал улыбаясь:

– Вот, ваша милость, тот человек, о котором я вам говорил.

Гашо, держа на вилке кусок курицы, поднял голову и посмотрел на пришельца. Это был маленький, щуплый человек. На тонкой шее болталась лысая, как дыня, го-, лова, на которой кое-где торчали космы светлых волос. Посреди расплющенного веснушчатого лица краснел шишковатый нос, покрытый красными жилками; метелкой топорщились рыжие усы, а сонные желтые глаза смотрели в одну точку. На кривых ногах были изодранные сапоги; зеленый, опоясанный шнуром кафтан уже пожелтел, а когда-то черная шляпа позеленела. Пришелец стоял молча, вертя в руках свою шляпу. Вид у него был настолько дурацкий, что действительно можно было усомниться в его уме.

– Откуда ты извлек это потрепанное пугало, Петар? – спросил Алапич.

– Шкура у меня потрепанная, – сказал рыжий, – да ум крепок; на шкуру можно поставить заплаты, а на ум нельзя.

– Как тебя звать, откуда ты и кто? – спросил опять Гашо.

– Зовут меня Шимун Дрмачич. Откуда я? Это, ваша милость, спросите у моей неизвестной мамаши. Во всяком случае, я появился на свет где-то около Сутлы, потому что там впервые стал таскать кур. Кто я? Все, кое-что и ничего, digna cum reverentia, illustrissime! [39]

39

с полным уважением, высокочтимый (лат.).

– Я хотел сказать, чем ты, каналья, питаешься? – проговорил в удивлении Алапич.

– Хлебом и ракией.

– А кто же тебе доставляет средства?

– Мой ум да чужая глупость, stultitia humana. [40]

– Откуда ты знаешь латынь?

– Это длинная история. Мальчишкой я водил слепого с палкой, получая от него ежедневно три порции колотушек. Я и бросил его в лесу. Тогда монахи из Кланца взяли меня в школу. Окончив ее, я стал послушником. И едва не сделался порядочным человеком. Еды и питья вдоволь, работы никакой. Но монашеская капуста слишком воняла, и когда брат ключник спрятал даже ключи от погреба, я украл у гвардиана зимние сапоги и купил на них ракии. Эхма! Монахи это пронюхали. Я старался доказать, что и святой Криспин поступил, как я, но все напрасно. Сняли с меня монашеское одеяние, и я очутился, как рак без скорлупы. Плохо бы мне пришлось, не умей я читать, писать и не знай немного латыни. Это и спасло меня, я стал ходатаем.

40

людская глупость (лат.).

– Ты, мошенник, ходатай? – рассмеялся Гашо.

– Если брадобрей может называться доктором, почему же и мне не быть ходатаем? Хожу из села в село и ношу в своей выдолбленной палке перо, чернила и бумагу. За прошение беру грош или стакан ракии; так и питаюсь, как воробей в помойной яме.

– Забавная история! – воскликнул Алапич, хлебнув из кувшина.

– Да, – ответил Дрмачич, – я рассказал вашей милости весь мой curriculum vitae [41] мошенника, чтоб снискать ваше доверие.

41

биография (лат.).

– А сумеешь ли ты, мошенник, сделать то дело, ради которого я тебя призвал?

– Пойти уполномоченным к туропольским костурашам? Еще бы!

– Ты знаешь Турополье?

– Каждый куст и каждую корчму от турецких траншей на Одере до крепости в Лекеницах и от Ракитовца до последней дубранской клети, а также и славную «Высокую гору», которую всякий заяц может перепрыгнуть.

– Ну так вот, косматый domine Криспин, направь-ка ты свои копыта на «Высокую гору» и науськай костурашей против господина Вурновича.