Крестьянское восстание

– Господи боже мой! – вскрикнула Ката и, перекрестившись, вбежала в комнату.

– Что такое? – Илия вскочил, а Юрко поднял голову.

На крыльце послышались шаги, и в комнату вбежала полуголая и растрепанная, бледная и осунувшаяся Яна! Остановилась посреди комнаты. Тело ее вздрагивало, глаза блестели, и она ими ворочала, словно одержимая. Опустила голову, захлопала в ладоши и разразилась смехом:

– Ха, ха, ха! Я Дора Арландова. Дора! Дора! Ха! ха! ха!

И закружилась на одной ноге, и кружилась так, хлопая в ладоши, пока не грохнулась, как мертвая, на пол.

Ката вскрикнула, Илия бросился к девушке, а Юрко встал, широко открыл невидящие глаза и застонал:

– Яна! Моя Яна! Где ты?

26

В комнату госпожи Уршулы вбежала Анка Коньская. Она была необычно возбуждена.

– Мама, – сказала она поспешно, – сию минуту прибыл в Загреб служащий из Брезовицы.

– Что случилось? – спросила Уршула взволнованно, побледнев.

– Господин Амброз скончался, – ответила Анка.

– Умер! – прошептала Уршула и склонила голову на грудь.

– То, чего мы боялись уже с месяц, – свершилось; горячка его убила.

– Анка, – сказала Уршула, поднимая голову, – сошла в могилу моя самая сильная опора.

– Да, – согласилась госпожа Коньская. – Мама! Плохо вам будет, если вы не воспользуетесь этим случаем. Тахи немного смягчился, Амброз умер, возьмитесь скорее за дело в закончите его разом.

– А моя клятва? – сказала мать, вздрогнув.

– Она вас больше не связывает! И так уже через несколько месяцев минет три года, да, кроме того, даю вам честное слово: Милича нет в живых.

– Погиб? Неужели? Кто тебе сказал?

– Доверенный Аланича – Дрмачич. Обеспокоенная будущим моей сестры, я его вторично отправила в Турцию. Он побывал в Баня-Луке. Дрмачич узнал от очевидцев, что во время бунта были убиты все пленники-христиане, в том числе Милич и Могаич. Дрмачич был и на могиле Милича. Таким образом, у тебя руки развязаны.

– Где ж этот человек, где? – спросила взволнованно Уршула.

– Привести его?

– Приведи!

Коньская вышла и вскоре привела за руку Софию, а следом за ними вошел Дрмачич и остановился у двери, поглядывая исподтишка то на Уршулу, то на Софию, которая села подле матери и с беспокойством смотрела на оборванца.

– Ваша милость, – и ходатай поклонился, – соблаговолили призвать меня, недостойного грешника.

– Да, – сказала Уршула, – и ты знаешь почему?

– Знаю, – ответил Шиме, изобразив на своем лице печаль, – по поводу господина Милича.

– Милича? – воскликнула София, покраснев, и вскочила на ноги, но мать схватила ее за руку и силой посадила на стул.

– Что ты знаешь? – спросила Уршула.

– Эх, знаю-то я все, да лучше б ничего не знать, – и Дрмачич опустил голову. – Хоть я и пропащая душа, но и во мне бьется христианское сердце. Милич был в плену в Баня-Луке.

– Жив? – радостно встрепенулась София.

– Нечестивые турки, – продолжал Шиме, – так угнетают бедных христиан, что сердце кровью обливается. Милич, эта благородная душа, все это видел своими главами. И по его совету христиане сговорились, что Милич станет во главе их и что однажды ночью они нападут на злодеев. Будь проклят изменник! – И ходатай ударил ногой о пол, в то время как София, не спуская с него глаз, дрожала мелкой дрожью.

– Да, – продолжал Шиме слезливым голосом, – выдал их один товарищ, христиане попали в рабство, а Миличу…

– Что с ним? – вскочила София, протянув обе руки к Шиме.

– Отрубили голову! – ответил тот, спокойно посмотрев на девушку.

– Ой! – отчаянно вскрикнула София и без чувств Упала на руки сестры.

– Кто это тебе сказал? – строго спросила Уршула.

– Бедный монах, который похоронил останки достойного героя.

– Это правда?

– Клянусь моим спасеньем! – И ходатай поднял кверху три пальца.

– Ступай! – Уршула махнула рукой и подошла к Софии, которую Анка уложила на кровать.

– Пока хватит, мама, – шепнула Анка, – побудьте с ней, обморок пройдет. – Потом, повернувшись к ходатаю, сказала: – Пойдем со мной, я тебе дам письмо, которое ты отнесешь господину Алапичу в Буковину.

Маленький Шиме Дрмачич сидит на ивовом пне на берегу Савы и по пути в Буковину подкрепляется. Он медленно вытаскивает из кармана фляжку ракии и прикладывается два, три раза. Но из кармана вместе с фляжкой тянется также письмо и падает на землю.

– Ого! Чуть было не потерял, – пробормотал ходатай. – На, сиди тут! – И он положил письмо на шляпу, лежавшую рядом с ним на траве.

На этот раз Дрмачича мучила такая жажда, что он осушил всю фляжку и, по своему обыкновению, начал философствовать. Теперь предметом его размышлений было: почему София вскрикнула при известии о смерти Милича? Взгляд его случайно упал на письмо. Вот откуда можно было бы все узнать. Он протянул руку, но быстро ее отдернул. Задумался. Эх! Была – не была – была, – гадал он по пуговицам; потом быстро распечатал письмо и прочел следующее:

«Egregie domine!

Вы, конечно, знаете, что Амброз умер; теперь легче устроить свадьбу Гавро Тахи с моей сестрой, которая через Дрмачича уже знает о смерти Милича. Действуйте вы с вашей стороны, а Степко со своей. Тахи все еще медлит. Спешу вам сообщить, что кметы вокруг Суседа очень волнуются. Это мне передал на днях Степко. Не слишком об этом беспокойтесь, эта беда скоро минет; мы легко подавим восстание, но нам оно будет на руку, потому что старый волк смягчится. Поэтому делайте, как считаете лучше. После похорон Амброза моя мать поедет в Мокрицы к Степко, чтобы оттуда вести подкоп против Суседа. Это к сведению, вместе с приветом и поклоном.

Готовая к услугам

Анна Коньская.

из Конщины».

– Ого! – воскликнул Дрмачич, вскакивая на ноги, – Тахи и Уршула заключают мир за моей спиной, и Тахи будет продолжать сидеть в Суседе? Хорошо, что я это узнал. Надо будет позолотить свою третью пуговицу. Ха! Ха ха, – засмеялся он, – и господа, значит, умеют обманывать? Bene! Теперь надлежит переменить курс.

Ходатай засунул письмо за пазуху, переехал на другой берег Савы, но в Буковину не пошел.

27

В духов день 1572 года тихая ночь спустилась на край; слышится только плеск Савы, на которой дрожит бледный свет луны. У самой воды, немного дальше Запрешича, скрытая густыми высокими вербами, стоит старая, запущенная мельница. Много лет назад беглые солдаты убили тут мельника. С тех пор мельница пустует, и народ обходит ее далеко кругом. Зияют открытые окна, а вода громко плещется около деревянных развалин. В окна мельницы, сквозь кусты и ветви, пробиваются слабые лучи луны. Внутри двигаются какие-то призраки, слышится шепот, – можно подумать, что там сборище ночных духов! На расстоянии выстрела от мельницы, под кустом, виднеется что-то похожее на бревно, но оно по временам шевелится, и тогда можно различить лежащего на земле человека, который изредка приподымается, чтобы прислушаться. А на мельнице шепчутся не духи, а живые люди. Посередине, на жернове, сидит Матия Губец. Он осунулся, лицо его посерело, но спокойно; глаза горят странным блеском. Около него, на полу, подперев лицо коленями, сидит на корточках Илия Грегорич. Он молча глядит перед собой. Перед Губцем лежит на животе Гушетич и злорадно усмехается.

На опрокинутой бочке примостился детина с короткими волосами – Иван Сврач из Пущи, рядом с ним стоит сухой, маленький рыжий человек с острым носом: Матия Бистрич из Трстеника на Сутле. В углу к стене прислонился худой, высокий человек в куньей шапке – Иван Туркович из Запрешича, а позади Губца выпятил грудь плечистый черномазый парень с суровым лицом и живыми глазами – кмет Пасанац из Стубицы.

– Братья, – спокойно начал Матия Губец, – в эту тихую ночь собрались мы, чтобы по-братски, по-человечески договориться. Вы все знаете, что мучает и тревожит нас, кметов, в суседских и стубицких владениях. Пошел уже восьмой год, как господин Тахи насилием и обманом прогнал старых господ, восьмой кровавый год мы, как распятые мученики, живем на этой жестокой, неприютной земле. Мы мучились, а Тахи использовал наши страдания, мы работали в поте лица – и все это только на пользу Тахи. Он ел наш хлеб и наш скот, ковал нам цепи, наносил нам кровавые раны, рубил нам головы, жег наши дома и пускал наших вдов по миру. Когда настал голодный год, мы должны были кормить его собак. Подавали мы в суд, но для крестьян суда нет; обращались к бану, но он не сдержал своего обещания; дважды ходили мы к самому королю, открыли ему наше израненное, истекающее кровью сердце и сказали, что предпочитаем лучше служить дьяволу, чем Тахи. Король послал комиссара, мадьярского епископа; месяц тому назад он нас допрашивал, и мы опять выложили ему все наши горести и невзгоды. Что же сделал епископ? Передал нашу жалобу местным дворянам, среди которых Тахи верховодит. Господин епископ послал ягненка на исповедь к волку! На своем саборе в Загребе господа решили, что суд должен нас гнать и вешать, как разбойников, и изгнать нас из общества христиан. Кроме того, господа постановили, чтоб мы, крестьяне из Суседа и Стубицы, шли строить крепость Иванич, чтоб мы оставили плуг, жен и детей. И это теперь, после того как в течение нескольких лет нас разорял град, мороз, наводнение и холод, теперь, когда земля, наконец, после долгого перерыва ждет, чтоб иаши мозолистые руки собрали ниспосланные нам богом дары. Но это еще не все! Мы давали кровопийце забирать наш хлеб, вино, скотину, дома, даже наши головы, но не можем терпеть, чтоб этот зверь насиловал наших жен и дочерей. Этого мы ему никогда не простим!