Крейсера
Шрифт:
…Бригада крейсеров вернулась во Владивосток.
Ну ладно. Посмотрим, что будет дальше.
………………………………………………………………………………………
Русские газеты тоже во многом бывали грешны. Матросы с крейсеров возвращались из увольнения обозленные:
– Эти поганые писаки развели галиматью, будто мы ходили на обстрел Хакодате. Нас теперь встречают на берегу словно героев, стыдно людям в глаза смотреть…
Стемман собрал своих офицеров:
– Подождем судить Николая Карловича! Кажется, Рейценштейн был прав, вернув бригаду с моря. Дело в том, что уже на третьи сутки похода мы оказались полностью небое–способны…
Волна, заливая крейсера, заполнила стволы их орудий, отчего внутри каналов образовались мощные ледяные пробки. Комендоры теперь не могли вытащить обратно снаряды, не могли и выстрелить их в небо, чтобы разрядить пушки:
– Выстрели, как же… Не только от нас полетят клочья мяса, так и все пушки на сто кусков разнесет!
Шлангами с раскаленным паром обогрели стволы, лишь тогда из них выпали на палубу прозрачные ледяные бревна со следами пушечных нарезов. Потом задумались: случись встреча с кораблями Того или Камимуры, и ни одна из пушек бригады не смогла бы на огонь противника ответить своим огнем.
– А кто виноват? Я, что ли? – рассуждали повсюду, явно удрученные этой дурацкой историей. – Из боевых кораблей начальство понаделало «плавучих казарм», где учили, как надо честь отдавать офицерам… Все пятаки считали, мудрена мать! В море-то зимой не выпускали, на угле экономили. Конечно, отколь же нам иметь опыт плавания в сильные морозы?..
Примерно такой же разговор состоялся у Панафидина с офицерами «Рюрика», которые залучили богатырского мичмана в ресторан Морского Собрания. Это был врач Николай Петрович Солуха, это был мичман Александр Тон, выходец из семьи славного архитектора. Тон возмущался:
– Зато у нас мыла никогда не жалели! По сорок раз одно место красили… Сегодня подсохнет, завтра соскоблим и заново красим… Впрочем, первый блин всегда комом, не правда ли?
Панафидину был симпатичен рюриковский доктор.
– Вы давненько у нас не были, – сказал ему Солуха.
– Все некогда… с девиацией крутимся.
– Ах, эта девиация, – вздохнул Тон. – Беда с нею прямо. Уж сколько трагедий знавал флот от этих магнитов…
Панафидин навестил кают-компанию «Рюрика» не в самую добрую минуту ее истории, и виною тому снова оказался тишайший до войны мичман Щепотьев, который развивал прежнюю тему:
– Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал и топил их. Думаю, японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависть, чтобы убивать меня… Разве не так?
Панафидин глянул на своего кузена: отточенные линзы пенсне Плазовского сверкнули, как бритвенные лезвия.
– Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человек убивает человека, не испытывая к ему личной ненависти. А когда на родину нападают враги, тут мудрить не стоит: иди и сражайся… Basta!
Хлодовский помалкивал, и, казалось, своим преднамеренным молчанием он побуждает спорщиков высказаться до конца.
– Почему, – не уступал Щепотьев, – я должен жертвовать собой, своим здоровьем и своим будущим единственно лишь потому, что в Петербурге не сумели договориться о мире? Если не желаете понимать меня, так почитайте, что пишет о войнах Лев Толстой. Вы можете переспорить меня, мичмана Щепотьева, но вам не переспорить
великого мыслителя земли русской!Доктор Солуха не выдержал. Он поднял руку:
– Толстой велик как писатель, но как мыслитель… извините! Бога ищет? Так на Руси все ищут бога и найти не могут. Но никто из этих искателей не кричит об этом на улицах… Простите, – заключил доктор, обращаясь к якуту-иеромонаху, – что я невольно вторгся в вашу духовную область.
– Бог простит, – засмеялся Конечников.
В спор вмешался старейший человек на крейсере – шкипер Анисимов, который выслужился из простых матросов, заведуя на «Рюрике» маляркой с кистями и запасами манильской пеньки, своим горбом выслужил себе чин титулярного советника.
– Я, – скромно заметил он, – удивляюсь, что мы даже о Толстом побеседовали, но никто из нас не помянул о простейших вещах на войне – о святости присяги и воин–ском долге…
Кажется, Плазовский обрадовался этим словам.
– Почему ваши сомнения в справедливости войн возникли только сейчас? – обрушился он на Щепотьева с апломбом заправского юриста. – Ведь когда вы избирали себе карьеру офицера, у вас, наверное, не возникало сомнений в вопросе, противна ли война человеческой природе? Вскормленные на деньги народа, вы не стыдились получать казенное жалованье, в котором тысячи ваших рублей складывались из копеек и полушек налогоплательщиков! Значит, получать казенные деньги вам стыдно не было. А вот бить врагов вам вдруг почему-то стало неудобно… совесть не позволяет.
Только сейчас в спор вступил Хлодовский:
– Какова же моральная сторона вашего миротворчества? Меня, сознаюсь, ужасает мысль, что, не будь войны, вы бы спокойно продолжали делать карьеру… Теперь я вас спрашиваю, господин Щепотьев: почему вы молчали раньше, а заговорили о несправедливости войн только сейчас, когда война для всех нас стала фактом, а присяга требует от вас исполнения долга?
– Вы все… к а с т а! – вдруг выпалил Щепотьев. – История еще накажет всех вас за ваши страшные заблуж–дения.
– Если мы и каста, – невозмутимо отвечал Хлодовский, – то эта каста составлена из патриотов отечества, и, простите, вы сами сделали уже все, чтобы не принадлежать к этой касте, представленной за столом крейсера «Рюрик».
– Что это значит? – изменился в лице Щепотьев.
– Это значит, что вы обязаны подать рапорт об отставке, ибо русский флот в ваших услугах более не нуждается…
Щепотьев удалился в каюту. Все долго молчали, даже птицы притихли в клетке, нахохлившись. Это неприятное молчание рискнул нарушить барон Кесарь Георгиевич Шиллинг, вахтенный офицер в чине мичмана, обладавший классической фигурой циркового борца тяжелого веса.
– Мы люди темные, сермяжно-лапотные, – начал придуриваться барон. – Однако приходилось слыхивать, что больше всего сумасшедших в процветающих государствах, где царит полная свобода мысли. Но там, где свирепствует цензура, люди остаются в здравом рассудке и никогда не ляпнут ничего криминального.
Панафидин робко спросил врача Солуху:
– Скажите, а Щепотьев нормален ли?
– Нормальнее всех нас… просто струсил.
– Во-во! – согласился старик Анисимов…
После ужина к Панафидину подошли штурмана крейсера (старший и младший), капитан Михаил Степанович Салов и мичман Глеб Платонов – сын сенатора из новгород–ских дворян.