Крик в ночи
Шрифт:
— Ну, что скажешь теперь, нацистский оборотень?! — тяжело дыша, спросил Филдс. — Будешь моим закадычным другом? Да или нет? Отвечай!
— Б-буду… только убери свою пушку-будильник.
Филдс положил в карман часы-пистолет и тут же почувствовал сильнейший удар в солнечное сплетение. Ах, вот ты как?! Ну, берегись же! Он артистично сполз на пол и притворился мертвым. Вожделенно пискнув, Зосима Петрович легко вскочил на ноги, словно его и не давил груз темного прошлого, отряхнулся, усмехнулся и в клочья порвал бумажку, где его устное согласие облекалось в письменную форму… Раздался глухой выстрел. Всплеснув руками, цепляясь за ветвистые оленьи рога, висящие на стене, Зосима Петрович отошел в лучший, полный вечной радости потусторонний мир…
Дела Джона Филдса двигались недурно, совсем недурно. Достаточно сказать, что за небольшой отрезок времени он подыскал себе таких компаньонов, о которых поначалу мог только мечтать. Это были: амнистированный рецидивист
Однако, прежде чем познакомить читателя с планом операции, следует остановиться на том, как Филдс явился Генриху Ивановичу Швайковскому в образе Адиса Абебовича Николадзе-Нидворадзе…
О изнуряющие, опустошающие муки творчества! Когда Генриху Ивановичу пришло сухое официальное уведомление из Союза писателей-моралистов о его исключении и лишении членства в союзе, Генриха Ивановича пожирали творческие муки. Он ждал, жаждал этого удара и принял его стойко, как подобает настоящему мужчине-писателю, с чувством снисходительного пренебрежения к непоследовательным, подверженным коллективному заблуждению коллегам по перу и бумаге. Он ощутил, как в чело вонзились колючки тернового венца страдальца и борца за права человека. В голове стали рождаться главы монументальной трилогии под названием «В борьбе за дело и права». Ему грезился семитомный труд, распродаваемый по бешеным ценам на черном рынке, слышался чей-то осипший голос: «Куплю Швайковского! Меняю Льва Толстого на Швайковского!» Он видел себя на запрещенном читательском митинге в роли оратора-трибуна у магазина «Букинист», где его славословила многотысячная толпа неоперившейся литературной молодежи. Затем они шагали в красочной шеренге интеллектуальных работников, смяв кавалерийские кордоны милиции…
В дверь позвонили. Щелкнув замком, Генрих Иванович впустил незнакомого усатого, с огромной черной шевелюрой человека, который, по доселе неизвестному обычаю, сбросил с плеч бурдюк вина вместе с бараньей ляжкой и, присев на корточки перед хозяином, молча поцеловал полу его домашнего халата.
— Адис Абебович Николадзе-Нидворадзе, — представился незнакомец. — Певец горных стремнин и ущелий древнего Кавказа.
— Да встаньте же, голубчик! — растрогался Генрих Иванович.
— Я не встану до тех пор, — с восточным акцентом молвил вошедший, — покуда не дозволишь облобызать священные твои стопы.
— Голубчик, это же не гигиенично, — совсем смутился Генрих Иванович.
Но южанин был неумолим:
— Я должен сделать это по поручению творческих работников Кавказа и Средней Азии.
Ступни Генриха Ивановича защекотали усы певца горных стремнин. Нервно хихикнув, прозаик предложил гостю пройти в комнату.
— Как горные орлы, писатели Кавказа и Средней Азии зорко следят за вашим творчеством, наш дорогой Генрих, — подчеркнул усатый. — Трудно найти такой аул, невозможно отыскать такую саклю, где бы ни упивались, словно живительной влагой арыка, вашей неиссякаемый мудростью. Откуда она у него? — задают себе писатели Кавказа и Средней Азии вопрос. И сами же себе отвечают: великий человек без мудрости — что ишак без поклажи. «Когда я слышу имя Генриха Швайковского, — говорит детский поэт мулла Захер ибн Захер, — я плачу».
Жадно вгрызаясь в сочную ляжку и запивая душистое мясо игристым бурдючным вином, Генрих Иванович старался не пропустить ни одного слова посланца восточных литераторов. Он начинал ловить себя на мысли, что в лице этого экспрессивного, импульсивного человека неожиданно обрел верного соратника и почитателя своих гражданских и литературных изысканий.
— Я позволю себе продолжать без акцента, — заявил Николадзе-Нидворадзе, отлепив усы и срывая с головы мощную шевелюру. — Вы даже не можете представить, как нужны современной литературе! Герои ваших замечательных произведений уже давным-давно, стряхнув с себя книжную пыльцу, живут и мучаются среди нас, борются и страдают. Где, в каких талмудах вы найдете столько сермяжной правды, столько остроты вперемежку с глубиной?! Какой еще писатель во все времена так прямо и открыто отдался истине во имя гуманизма? Если, конечно, отмести величайших классиков мировой литературы, то имя этому непревзойденному художнику слова — Генрих Иванович Швайковский!
Еще никогда и ни с кем Швайковский столько не целовался, не миловался и не обнимался (даже с собственной женой!). И, если быть совершенно точным, никогда и ни с кем столько не пил. Вконец захмелев, стуча в грудь бараньей ляжкой, он поведал Адису Абебовичу о своем житье-бытье.
— В свое время, Абебыч, я имел несчастье быть женатым на ограниченной, бездарной бабе, называвшей себя литературным критиком. Нимфузия Зуевна Забубенная-Конобобель — тебе должно быть
знакомо это имя. Как всякая начитанная особь, к тому же стерва, она пользовалась грандиозным успехом у маститых литераторов; минуя секретарш, пяткой открывала двери главных редакторов всех крупных издательств, не пропуская ни одного творческого сабантуя, и считала, что она меня «сделала», чем, кстати, ужасно гордилась. Я привык к лестным отзывам в печати о своем творчестве, как привыкаешь к марочному вину и ресторанной пище. Моему роману «Дочь альбиноса» прочили всеобщее признание, но прогнозы критиков оказались безосновательны… Затем наступил спад. У нашего брата-писателя такое случается на каждом шагу. Я был безразличен ко всему, мне все опротивело, один вид пишущей машинки приводил меня в состояние прострации или бешенства. И тогда-то я случайно узнал, что Нимфузия изменяет мне с малоизвестным беллетристом Глебом Фроловым, которого она «нашла» и «открыла» с тем, чтобы, представь себе, как и меня, «сделать»! Был шумный развод, скандал, потом пошли нелепые инсинуации, но… в один прекрасный день я плюнул на все это мельтешение и махнул в Тиберду. И вот, заполучив спокойствие, я потерял популярность. Стал плодить писанину, но меня не печатали, стал выступать, но меня не слушали. Тогда я стал бороться, но надо мной только смеялись, говорили: ты, мол, Швайковский, наивный болвашка, нечего было лезть в бутылку из-за какой-то семейной склоки, выносить сор из избы и устраивать показательные демонстрации своего никому не нужного мужского самолюбия, — все мы небезгрешны, а Нимфузия, как экспансивная женщина, восприимчива ко всему новому. Ты слышишь, Адис, ко всему новому! Быть может, я и был плохим писателем, но, поверь, всегда оставался хорошим мужем!Генрих Иванович уронил голову на плечо Адиса Абебовича и муторно засопел…
— Швандя, друг! Если хочешь знать мое мнение, ты поступил совершенно правильно, порвав с этой забубенной особью! Честное слово, она тебе только мешала. А вся ее литературная челядь не стоит и кончика твоего мизинца! Сбросив семейные оковы, ты, как истинный художник и гражданин, увидел свое призвание в борьбе за справедливость, а это, скажу откровенно, не идет ни в какое сравнение с твоими прошлыми личными дрязгами… Давай еще раз выпьем за нашу дружбу, ты отоспишься, и у меня к тебе будет одно величайшее дельце. Идет? Ну, борец, твое здоровье!
…Хмурым утром Генрих Иванович, явно смутившись, попросил гостя одолжить ему рублей этак десять — пятнадцать, если, конечно, можно.
— Видишь ли, Абебыч, теперь мне приходится туговато… вот я и…
Николадзе-Нидворадзе протянул писателю бумажник и, садясь побриться, бросил через плечо:
— Когда прославишься вторично — вернешь.
— Да тут около двух тысяч! — сосчитав деньги, ахнул Швайковский.
— Мужская дружба, Генрих, не измеряется деньгами. А теперь поговорим о деле. Мы, кавказцы, народ хоть и горячий, но верный до гробовой доски — раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, сам понимаешь, тело одного из друзей будет найдено в снегах седого Казбека. Итак, ты должен написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет на Западе бестселлером, ее будут рвать из рук в Штатах и Японии, во Франции и Дании, одним словом, везде, где существует свобода и демократия. В ней ты правдиво расскажешь о притеснениях и гонениях, мастерски вскроешь пласты, критически проанализируешь ситуацию, создашь яркие образы борцов за права человека, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает инакомыслие.
— Но я их толком и не знаю…
— Узнаешь в процессе работы и борьбы. Не хочу, чтобы у тебя создалось превратное впечатление, будто я давлю на тебя как на творческого индивидуума. Напротив! Пиши раскованно, сочно, без оглядки, не стесняйся в выборе крепких выражений, круши направо и налево, смело обливай грязью. И не сомневайся в одном — твой честный труд возместится сторицей, ты станешь миллионером с мировым именем, а там, глядишь, переберешься на Запад, где и заживешь в свое удовольствие. Вот тогда-то мы с тобою встретимся вновь, и ты, если пожелаешь, вернешь своему старому другу этот небольшой должок, только уже в иностранной волюте! По рукам?
И Филдс сжал липкую длань оторопевшего Генриха Ивановича.
Но вернемся к операции «МЫ». Вот ее план: 1. Развернуть обширную спекуляцию товарами широкого потребления, подрывая тем самым конкурентоспособность и экономический авторитет торговых точек города М. Ответственный — дядя Саша, первый помощник — Софочка, наблюдатель — графиня Тулупова. 2. Наводить страх и ужас на юное население города М. Ответственный — хулиган Петя, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — Коля Курчавый. 3. Нагнетать страх и ужас на взрослое население города М. Ответственный — Коля Курчавый, первый помощник — Савелий Новиков, наблюдатель — хулиган Петя. 4. Наводнить книжный черный рынок брошюрами «самиздата», вкривь и вкось разносящими любые внешне- и внутриполитические мероприятия. Ответственный — Шваковский, первый помощник — Пал Палыч Презентович, наблюдатель — графиня Тулупова. 5. Морально и физически раскрепощать население в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет в духе сексуально несдержанных героев западной поп-культуры. Ответственная — очаровашка Мери, два первых помощника — Фрэнк и Жека, наблюдатель — графиня Тулупова.