Крики солнца

Следующие несколько минут они, в компании дамы-профессора с потускневшими от измотанности глазами и двух красивых студенток с факультета журналистики (программа курсов, по которой они оказались здесь, по сути совпадала с её, хотя имела более извилистое и бойкое, по-журналистски, название) выслушивали лекцию о сортировке мусора, графике его выноса и защите окружающей среды.

Ей стало интересно, является такая озабоченность персональной чертой хозяйки или присуща всем итальянцам. По дороге с вокзала им встретилось с дюжину маленьких, будто игрушечных, автомобилей, работавших без бензина; на упаковке хлеба для тостов гордо краснели надписи «без глютена» и «без консервантов». В подобные моменты она всегда испытывала жгучий стыд – наверное, потому, что извела в жизни столько бумаги, что без неё выжил бы приличных размеров лес… Или потому, что игнорировала призывы выключать воду во время чистки зубов. Когда-то у неё была подруга, которая собирала пластиковых насекомых, состояла в обществе защиты животных и тщетно пыталась стать (по её выражению) «радикальной вегетарианкой». Она гениально решала судоку и вдобавок играла на флейте. Но талантливее всего – на нервах.

Возможно, поэтому потерялась где-то на обочине жизни, как много других людей. Оставив внутри неё рубец вины. Иногда ей казалось, что эта вина и тащит её на дно – давит невыносимым грузом, заставляя не видеть смысла ни в чём вокруг.

Даже в Т. От него рубцов было больше, чем от остальных. И стыда, и страха, и памяти о мгновениях, полных того самого злосчастного смысла.

Вдоль уютной кухни повеяло холодом. Она отложила вилку, осознав, что в ближайшие пару часов не способна доесть даже свою («Совсем немножко, per favore 12 !») «сокращённую» (по неаполитанским меркам) порцию.

12

«Пожалуйста».

– Как это чудесно, – вздохнула одна из студенток-журналисток, Вика, мило подперев руками подбородок. Пока в ней удалось уловить только красное пальто, довольно приятный парфюм и очень беглый – до белой зависти – итальянский. – И почему в России мы так редко заботимся о природе?

– О, carissima, это же естественно! И потом, сортировки мало, переработки мало, – зачастила хозяйка, разливая по кружкам травяной чай. – Мало того, что делает правительство, пока люди вокруг такие безответственные! Вот вы видели мусор на улицах? Во что превратили наш дивный город, mamma mia: никакого уважения к себе и другим!

– Но ваши продукты… – пробормотала Вика.

– И национальная политика, – серьёзно добавила Нарине. – В Италии немало делают для очистки воздуха и воды. Сектор сельского хозяйства сильнее, чем промышленный. И потом, количество больных раком лёгких…

Армянка с внушительным тихим голосом и потёртыми очками; в самолёте Нарине читала какой-то английский роман. На обложке белела томная, печальная дама. Отчего-то создавалось впечатление, что они с Нарине могли бы неплохо поладить.

Могли бы, если бы ей хоть чуть-чуть, хоть чего-нибудь хотелось так же сильно, как исчезнуть, слившись с первой попавшейся стеной.

– О, здоровье в Италии – это отдельная тема, девочки, – улыбнулась дама-профессор, подавляя зевок. – Лауретта вот всерьёз считает, что её батюшка умер от того, что любил капучино.

Комментарий был сделан на русском, но хозяйка, услышав последнее слово, непритворно содрогнулась.

– Капучино! – сдавленно вскрикнула она, возведя очи горе. – Молоко! Mamma mia, нет на этой земле ничего более ядовитого! Carissime, я надеюсь, никто из вас не пьёт молоко? – с опаской Лауретта смерила взглядом Нарине, потом Вику и, наконец, её – не оставив без внимания тарелку с непозволительным объёмом пасты. – Ведь правда?..

СОРРЕНТО – НЕАПОЛЬ

– Написал эссе? – выдохнул Лука, пока они, вальяжно опаздывая, взбирались по ступенькам лицея. Слегка пухлый, он раскраснелся от спешки; на майке темнели пятна пота.

Гвидо улыбнулся, борясь с зевком.

– Конечно. Сто раз, – потом подумал и добавил: – Пусть засунет своё эссе себе в…

– Куда так торопитесь, синьоры? – осведомился сухой женский голос. – Неужели соизволите посетить занятие?

На несколько ступеней выше замерла, скрестив руки на груди, непреклонная, как скала, профессоресса Эспозито. Высокая и грузная, в серой блузе, застёгнутой по горло, она действительно напоминала скалу. Гвидо впервые задумался об этом – и ему почему-то стало смешно.

Лука спрашивал об эссе по истории, а Грозная Эспозито, увы, вела именно мировую историю. И её же Гвидо (вот чертовщина) должен был сдать в качестве государственного экзамена. Совсем скоро, и вот это «совсем», по мере своего сокращения, вызывало всё большую панику. В целом ему нравилось: история пугала и увлекала одновременно. Одно время он, например, бешено интересовался прошлым Америки: искал фильмы и книги об индейцах, купил у букиниста биографию Томаса Джефферсона и втайне восхищался генералом Ли. Точно так же, недолговечными «припадками», ему нравились другие великие личности – Юлий Цезарь, Наполеон, само собой, Гарибальди… Но одно дело – представлять себе, какими они были людьми, чем жили и как сражались, и совсем другое – решать бесконечные нудные тесты, строчить шаблонные эссе.

Однако Гвидо решал и строчил, потому что знал: приличный балл на экзаменах и поступление в университет – его единственный шанс вырваться из Сорренто. Последняя возможность не провести всю жизнь, нахваливая ракушки туристам.

Вот только, к сожалению, в последнее время ни Реформация, ни бесконечные кампании Наполеона не укладывались у него в голове. В эссе, которое задали два дня назад, нужно было выразить своё мнение о Великой французской революции: можно назвать её исторической ошибкой или нет. Гвидо догадывался, какого ответа и каких аргументов ждёт Грозная Эспозито. Поддакивать ему не хотелось – но, чтобы не поддакивать, оставалось только изобретать что-то своё, а для этого требовалась уйма времени. Времени у Гвидо не было. Все эти два дня он без перерыва работал в магазине.

И эссе, соответственно, не написал. Вместо портрета Робеспьера и гильотины перед глазами у него мелькали кораллы, статуэтки и брелоки с магнитами. И лимоны – вездесущие лимоны. В такие моменты он искренне думал, что ненавидит Сорренто.

Но даже Луке, не то что родителям, нельзя было это сказать.

– Простите, профессоресса, – сказал Гвидо, состроив любезно-смиренное лицо. Репутация в лицее у него была получше, чем у Луки (по крайней мере в плане дисциплины – об успеваемости говорить не приходилось и не хотелось), поэтому и опыт «состраивания лица» сложился шире и разнообразнее. – Поезд опоздал. Забастовка.

Недовольство машинистов или работников железной дороги было самой универсальной причиной для объяснения опозданий и задержек. Circumvesuviana, грязная, шумная, полная туристов, продавцов сувениров (братья по несчастью…), искателей прибыли из Бангладеш и Нигерии, исправно возила Гвидо из Сорренто в Неаполь пять дней в неделю – так исправно, что он уставал. Зная наизусть дорогу длиной в час, трудно было любоваться пейзажами, особенно в утренней тесноте и вони чужого пота. Но раз или два в месяц, а иногда и три, неизбежно случались забастовки. Весьма удобно: даже без справки о болезни можно пропустить.

Гвидо помнил, как год назад благодаря забастовке провёл чудный день с Лукой и Анджело, своим кузеном. За утро они взмокли у волейбольной сетки на пляже (футболу Гвидо предпочитал волейбол – поэтому родители, одноклассники и младшие сёстры считали его не то чтобы идиотом, но слегка неполноценным), а вечер проторчали за игровой приставкой. Был самый обыкновенный, будний четверг, что только усиливало удовольствие.

Однако с тех пор ни одна забастовка железнодорожников не прошла без работы в магазине. Теперь Гвидо радовался им значительно меньше – и стеснялся объяснить ребятам, почему.