Крики в ночи
Шрифт:
Перекинув кожаную сумку через плечо, она вела меня по каменным улицам города, где дома подпирали друг друга, как кубики, составленные ребенком. Эстель пробиралась вперед, прокладывая дорогу сквозь толпу домохозяек, мам с детишками, стариков, которые неторопливо делились новостями, мимо микроавтобусов, припаркованных на обочине. Путь казался длинным, но полагаю, что мы отошли недалеко от кафе, которое я после этого так и не смог найти.
Я следовал за ней, рассматривая ее округлые формы, которые вырисовывались под тонким льняным костюмом.
Мы вышли на улицу Дез Эскалье, всю в ступеньках и лестницах со
— В доме четыре квартиры, — объяснила она.
Очень старая женщина в черных носках, увидев нас, отползла, как паук. Мы поднялись по ступенькам еще выше.
— Извините за беспорядок. Надеюсь, вы простите меня.
В квартире было пять комнат: большая гостиная с высоким потолком, заставленная книгами, которые уже не умещались на полках, столе и стульях и начали завоевывать паркет, небольшой отдельный кабинет с электрической пишущей машинкой на раздвижном столике, две спальни и кухня.
Мы расположились на кухне, отделанной лакированным деревом, и она принялась готовить кофе. Я опять почувствовал симпатию к ней, не сексуальный порыв, а человеческое чувство, будто мы были двумя людьми, попавшими в беду, каждый со своим горем, которое нужно с кем-то разделить.
— Аперитив? — предложила хозяйка дома.
Мы перешли в гостиную, где она убрала книги со стульев, двух кресел с закругленными спинками, которые больше подходили бы какому-нибудь клубу или на худой конец приемной врача. Никакого декора как такового в комнате не было, никакой персональной темы, будто это не имело значения. На полке большого пустого камина лежали открытки и приглашения, некоторые годичной давности, и стояли три фотографии Жанны, маленькой очаровательной девочки.
Пока Эстель снимала жакет, я потягивал „Кампари“.
— Зачем вы хотели еще раз меня увидеть?
Я сам задавал себе этот вопрос. Конечно же, не потому, что она была привлекательной, что сочувствовала мне, или потому, что говорила по-английски. Мне требовалась ее помощь.
— Я хочу выяснить, что же действительно случилось с моими детьми. Найти правду. — Я почти умолял ее. — Вы, должно быть, слышали истории о странных исчезновениях в этой местности. Я не знаю языка. От проклятых полицейских никакого толка. Все, что я прошу — это помочь мне. Пожалуйста, выслушайте меня.
— У инспектора Ле Брева репутация первоклассного специалиста…
Я мягко выругался:
— Черт побери, он что-то скрывает. И мне не нравится, как он пытается расставить для меня сети.
— Что вы имеете в виду?
— Он подразумевает, что исчезновение моих детей рядом с тем лесом — не простое совпадение. Иначе зачем ему было водить меня туда?
— Я не знаю.
— Это не шутки.
— Конечно, нет.
— Эстель, поэтому мне и нужна помощь. Кое-какое расследование. Не думаете же вы, что то, как их похитили, — просто несчастный случай?
Она ничего не ответила, возможно, думая, что у меня уже „крыша поехала“.
Мне требовалось выпить еще, я начинал чувствовать легкость в голове. Где-то недалеко прошел поезд,
и занавески на окнах задрожали. Комната была отделана красным деревом — украшения из чьей-то прошедшей жизни, оставшиеся от прежних владельцев.— Что случилось, как вы думаете? — спросила она.
Я с трудом вымолвил:
— Похищение или убийство.
Она покачала головой:
— Нет, Уверена, что нет. Если бы речь шла об одном ребенке — возможно. Но двое… Без следов борьбы, без какой-нибудь порванной одежды, криков о помощи… Разве так бывает?
— Нет.
— Джим… можно мне вас так называть?
— Разумеется, Эстель.
— К вам кто-нибудь обращался с предложением о выкупе, например?
— Ничего подобного, — сказал я. — Мы ничего не слышали, и в этом-то загадка.
Она вздохнула:
— Я спрашиваю себя, а не может ли быть, чтобы они сами убежали по какой-либо причине?
— Послушайте, Эстель, мы любим своих детей, и они любят нас.
Но я вспомнил Ле Брева, когда он забирался с пылающим лицом на ту лесную насыпь, и рассказал об этом.
— Там раньше были похоронены дети.
— Он объяснил когда и почему?
Я пересказал ей все, что он рассказывал мне.
— Это я слышала, — заметила она. — Это официальная версия. Но есть и другие.
Мы начинали осознавать, что столкнулись с ситуацией столь же таинственной и покрытой мраком, как та поляна в лесу. Перед лицом темного и неизвестного просыпается первобытный страх, скрытый глубоко в человеческой душе. По какой-то причине Ле Брев решил сыграть на нем, когда повел меня на то место, рассчитывая, что его намеки растревожат меня, разбудят какие-нибудь темные воспоминания, вырвут из меня признание. Или он что-то знал. Лицо Эстель светилось в темноте. Я видел, что она внимательно слушает.
— Что вам известно про историю с теми двумя детьми, о которых говорил Ле Брев?
Она пожала плечами:
— Почти ничего. Только то, что там что-то случилось.
— Но вы можете выяснить это для меня. В полиции должны сохраниться отчеты. И в вашей газете. Есть же у вас архив!
Эстель засмеялась:
— Что-то похожее на архив.
И все же я понимал, что история не вернет Мартина и Сюзанну. Какая-то часть меня, и в этом состоял весь ужас, уже смирилась с этим, в то время как вторая половина содрогалась. Смирилась с их исчезновением, будто повесила их фотографию на стену. „Река времени, извечно несущая свои воды, уносит прочь своих сынов. Они уходят, преданные забвению, как с наступлением утра забывается сон“. Внушающие ужас слова этого старинного псалма, любимого псалма мамы, который я так часто и бездумно пел маленьким в небольшой епископальной церкви в Пенсильвании, — сейчас они отдавались в моей голове, подобно ударам молота. Когда я ставил стакан, рука моя дрожала.
Эстель не присаживалась, энергично расхаживая по комнате между стопками книг. На ее щеках проступил румянец, отчего она стала выглядеть еще моложе.
— Эстель, мне действительно нужна ваша помощь, — взмолился я. — Подумайте, какую историю вы сможете размотать.
Но Эстель все еще сопротивлялась.
— Думаю, здесь нечего разматывать, — ответила она.
— Ради Бога, подумайте, может, вы что-нибудь и найдете.
Я, должно быть, дошел до предела.
Она вздохнула и опустила голову.