Кристалл времени

Громыхает разухабистая музыка считавшейся у нас до крайности неприличной песенки «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту “Жанетта” поправляла такелаж» (именно она мне почему-то, – наверно, именно ввиду своей неприличности, – в этот момент и представляется).

Офицеры со словами: «За победу над немчурой», – снова пьют стоя.

– «…Идут, сутулятся,

по темным улицам,

И клеши новые

ласкает бриз.

Они идут туда,

где можно без труда

Найти себе и женщин, и вина…»

– отчего-то на чистом русском выводит певец под гром джазового оркестра.

Меня стал разбирать смех.

– Так и сказал: «За победу над немчурой»?!.. А они, олухи, и не понимают ничего! Ну и дядька у меня, оказывается!.. Надо же додуматься: клизму – удаву! Ничего себе!.. И даже на ресторан хватило!..

Мама-Ксеня подтвердила:

– Хватило. Даже на два или на три раза. В общем, хорошо гульнули за счет господина Ганса.

– А как же пленных-то немцы отпускали в ресторан? – удивилась я.

– А вот так вот и отпускали, – сказала мама-Ксеня. – Под честное слово русского офицера. Тогда это было вполне нормально.

Я спросила:

– А теперь как?

Мама-Ксеня вздохнула:

– Ох, не знаю, не знаю, как оно теперь. Теперь времена злее стали. И люди, и времена. – И вдруг засуетилась: – Ох ты господи! Подъезжаем уже! Вещи собирать надо! Вон за тем же оврагом, помню, наша станция!…

***

…Что есть время? И кто мы сами, в нем плывущие? Может, и не всегда оно бежит так стремительно, а иногда, тоже, как и я, страдая одышкой, приостанавливается? Что если этот овраг за окном – все тот же самый овраг? А ведь и я могла бы – там же, во рву… Но вот ведь, живу же все еще! Во всяком случае, пребываю в этом застывшем навсегда кристалле времени.

И может, те двое со своими пулеметами тоже застыли в этом остановившемся времени, словно вмороженные в него навсегда?..

Ах, право, зря вы все-таки снова раздвинули шторы, мой уважаемый попутчик, любитель точных, незыблемых расписаний!.

…А голос мамы-Ксени все никак не умолкает в ушах::

– Ну да! Вон она! Уже видна!.. Зоська! вон ту сумку же забудем! Хватай!..

Встреча.

О «Мишке Тухачевском» и немного о

еврейском вопросе

Своего дядю Анджея, ждавшего нас у здания станции, я узнала сразу, едва мы вышли из вагона. Постарел, конечно, в сравнении с тем молоденьким подпоручиком, которого я видела на фотографии, поседел, полысел отчасти – но непокорство в глазах все то же самое. По ним-то и узнала, по глазам.

Рядом с ним стоял парень лет девятнадцати, весьма на него похожий, только вот глаза совсем другие; такими нынче никого не удивишь. Рубахи на обоих были хоть и местами латаные, но чистенькие. У обоих на ногах – старенькие, но начищенные до зеркального блеска сапоги.

После того, как Анджей и мама-Ксеня обнялись, она указала на меня:

– А это дочурка моя, Зоська.

Он потрепал меня по голове:

– Красавица… А это мой отпрыск, Колька, в этот год – в армию… Ну, пошли. Карета, правда. не барская, но уж как-нибудь доберемся. Колька, бери их клумки.

Мы обошли станционное здание и увидели запряженную телегу, в нее-то и забрались. Анджей сел за кучера, и «карета» тронулась.

– Через пару часов будем в нашем местечке, – обернувшись, заверил он нас, хотя лошадка его была не больно-то резвая.

Я шепотом спросила маму-Ксеню:

– А «местечко» – это что, хутор такой?

– Да нет, – сказала она. – По-ихнему «место» означает «город», а «местечко», стало быть, «городок».

– Долгонько ж вы, – снова обернулся Анджей. – Мы с Колькой каждый божий день на станцию приезжали, а вас все нет и нет. И никто не знает ничего. – Вздохнул: – Ох, что-то недоброе творится в воздухе.

Мама-Ксеня кивнула:

– И у меня что-то душа не на месте… – Потом, чуть помолчав, спросила: – А старшенький твой, Женя, где?

В глазах у Анджея промелькнуло что-то – не то отблеск солнца, не то слеза. Голос, однако, был спокойный.

– Женька-то? В сырой земле, я так полагаю, – сказал он. – В приговоре написали: «Десять лет без права переписки», но всем ведомо, что это такое… Ну да ладно, про это – потом. А покуда… – Он устремил взгляд на меня: – Ну, что там моя сестренка успела обо мне порассказать? Или так-таки вовсе ничего?

– Да нет, рассказывала, – ответила я. И, не удержавшись, прыснула. – Про удава…

Он тоже улыбнулся (впервые, по-моему):

– А, про Ганса? Хороший был пациент, непривередливый, хоть и артист.

– И еще, – добавила я, – как вы за его счет в немецком ресторане кричали: «За победу России».

– Тоже было дело, – подтвердил он.

– Зоська все допытывалась, – встряла мама-Ксеня, – как это вас, пленных, по ресторанам-то пускали.

Он кивнул:

– Было дело. Под честное слово русского офицера, что в бега не подадимся. И ведь верили!.. До поры до времени, конечно – покуда не утёк-таки один хрен-прапорщик. Тогда – всё! Как отрубило! Больше – никого, никуда. Перестали слову нашему офицерскому верить, обман у них, у немчуры, – грех великий. – Усмехнулся: – такой вот, понимаешь, дочка, гнилой народец… Ох, мы бы все тогда этого хрен-прапорщика!.. Потому как – своей шкурой плати, а не за счет боевых товарищей… Он, правда, не так просто утёк, а (хрен ее!) революцию в России делать…

Тут Николай впервые подал голос:

– Батя… – укоризненно произнес он.

У меня тоже стало как-то колко на душе.

– А чё? – спросил Анджей.

– А ничё! Ты говори, да не заговаривайся. Мне обещали – в комсомол нынешним годом.

– Так то ж – тебе, – снова усмехнулся Анджей, – меня, чай, никто в это ваш комсомол покамест не приглашал, так что рот батьке не затыкай! – И продолжал под угрюмое сопение Николая: – Да, революцию, пропади она!.. И большой, слыхал я, шишкой в этой революции заделался – навроде как фельдмаршалом. Да вы знать должны: Мишка Тухачевский, сукин сын. Красавец эдакий.

Тут мне стало немного легче, потому что я вспомнила, как три года назад мы, по приказу учительницы, замарывали портрет этого самого Тухачевского в учебниках, в главах о Гражданской войне.

– Да, – подтвердила я, – он потом стал маршалом Советского Союза.

Анджей кивнул:

– Говорю ж!.. Куда же еще таким сукиным сынам податься-то?.. Слыхал, много он потом людской кровушки пролил – и в Гражданскую, и в Польскую, и потом в Тамбове да в Кронштадте. Что с ним дальше сталось – не знаю, газет вашенских, Entschuldigung , не читал.

Я подсказала:

– Его расстреляли потом.

– Гляди ж ты! – удивился Анджей. – Нет, оно поделом шельме, конечно, – но разве ж там, у вас, за такие дела потом, бывало, и расстреливали?

– Да нет, – сказала мама-Ксеня, – его – как германского шпиона.

Анджей опять удивился:

– Шпиона, говоришь?.. С него ж шпион – что с моей коняги арабский скакун.

– Да нет, он сам признался.

– А-а, признался… – с издевкой произнес Анджей. – Ну, с этим, поди, у вас там было нетрудно… – И заключил: – Ладно, шпион, не шпион – а туда ему и дорога. – Вдруг натянул вожжи и приказал своему «скакуну»: – Тпру!