Кристина

— Убирайся! — закричала мать, но Дон не двинулся, а лишь перевел взгляд на меня. Его глаза были подернуты темной пеленой, а злоба, исходившая от него, была такой сильной, что мне казалось, будто я улавливаю даже ее запах. Позже я говорила себе, что это лишь плод моей фантазии и врожденного страха. В ожидании Дона я не испытывала его, но в тот самый момент, когда он заговорил, начала дрожать. Мать была вынуждена вновь вмешаться и закричала:

— Если ты сейчас же не уйдешь, то схлопочешь вот чем, — и с этими словами она круто повернулась, схватила кочергу и с угрожающим видом приблизилась к Дону. Один взмах его громадной руки — и мать лежала бы на спине на полу кухни. Но Дон не поднял руки — он лишь еще на миг задержал на мне взгляд, а потом скрипуче рассмеялся:

— Через неделю-две в городе будет полно солдат. Я скажу им, куда надо идти, чтобы удовлетворить свои нужды.

— Ты!.. Ты! Убирайся! — мать и вправду опустила на него кочергу, но он уклонился от удара и легко, словно ребенка, оттолкнул мать в сторону. Потом, повернувшись на каблуках, вышел из кухни.

Мать медленно подошла к плите, положила кочергу на прежнее место. Я села за стол и подперла рукой подбородок. Мать встала рядом и дрожащим голосом стала успокаивать меня:

— Не трясись, дочка. Теперь-то он ничего тебе не сделает. Это уже не в его власти, и я могу сказать «слава Богу». Я готова стерпеть даже такое, только бы не видеть тебя за ним замужем.

Соседи по-разному восприняли случившееся. В течение нескольких следующих недель в нашем доме под тем или иным предлогом побывало больше гостей, чем за несколько лет. Но реакция тети Филлис поразила меня больше все го. Она была со мной вежлива, даже добра, и я решила — это потому, что она смогла избавиться от своей ревности Теперь Дон не мог принять меня — опасность, что я уведу от тети Филлис ее сына, миновала. Но, я думаю, позднее она жалела о том, что Дон не смог жениться на мне: репутация, которой он стал со временем пользоваться у женской половины Богз-Энд, была похуже, чем у солдат. Мы не виделись по нескольку недель, так что я не знала, стал бы он теперь говорить со мной, пусть даже бранными словами. Вот с Ронни мы встречались каждый день — не столкнуться с братом было невозможно. Однако он ни разу не заговорил со мной. Мама же была доброй и понимающей, дни проходили за днями, и я даже благодарила судьбу, что идет война, потому что люди были больше заняты ежедневными сводками, чем тем позором, который я навлекла на мать. Только отец не изменился. Нет, пожалуй, он стал еще больше любить меня, относиться ко мне еще внимательнее, чем прежде. Что касается Сэма, он повсюду ходил за мной, говорил мало, но всегда был рядом, и его добрый взгляд свидетельствовал, что для него я по-прежнему осталась Кристиной — прежней Кристиной.

Ну, а я сама? Я больше не смеялась, была не в состоянии даже улыбаться. По вечерам, глядя в свете свечи на свои раздувающийся живот, я даже была не в силах его ненавидеть. Быстрее чем упала в реку, я окунулась в жизнь — и была ошеломлена этим. У меня не хватало духу осудить «преступника», хотя я понимала, что Мартин не только убежал от священника, но и скрылся из дома на холме — несомненно, с помощью полковника. Несмотря на все эти обстоятельства, я страстно желала видеть его, и это желание достигало наивысшей точки по ночам. Лежа в кровати, я часами смотрела в окно на темное небо, и мое сердце разговаривало с Мартином, умоляло его вернуться. Желания физической близости с ним уже не было — его поглотило существо, что поселилось внутри меня. Я думала о нем не как о ребенке, а как о тяжком грехе, который мне суждено носить всю оставшуюся жизнь. Чтобы осознать это, мне не надо было даже смотреть в глаза отца Эллиса во время его редких визитов к нам. Самым ужасным было то, что я с абсолютной уверенностью знала: если Мартин вернется и снова представится возможность «согрешить» — я буду совершенно бессильна оказать какое-то сопротивление. И эта уверенность открыла мне, как ничто другое, что любовь обессилила меня. Я и ненавидеть-то по-настоящему не могла ни Мартина, ни Ронни, ни кого-то другого — по крайней мере пока.

Война продолжалась уже полгода, люди перестали спать каждую ночь в бомбоубежищах, а самым популярным хитом сезона стала песня «Наше белье будет сушиться на линии Зигфрида» [7] . Однажды ночью, часа в четыре, отец пришел ко мне в комнату и сказал, что матери плохо и он идет за доктором. К девяти утра она была в больнице, а три дня спустя скончалась. Ее последними словами были: «Кристина, моя Кристина. О, дорогая, дорогая». Мир продолжал воевать, но наш дом стоял теперь как бы особняком и напоминал покинутую планету. Комнаты казались более просторными и совершенно пустыми, а отец за какую-то неделю превратился в старика. Теперь уже не он был моей опорой, а я — его. Я не могла поверить, что матери больше нет, и беспрестанно плакала много дней, но отец не плакал. Беспокоясь о его состоянии, я в какой-то степени забывала, по крайней мере на время, о собственных стрaxax — страхе родов, страхе боли, которая разорвет меня на части, — так описала мне процесс тетя Филлис.

7

Линия Зигфрида — немецкие укрепления на западе Германии. Здесь игра слов: «линия» в английском языке имеет значение «бельевая веревка».

Отец снова работал, и они вместе с Ронни ходили на шахту в одну смену. На долгие часы я оставалась в доме одна, и временами мне было так одиноко, что я хотела присоединиться к матери. Я выходила из дома только по необходимости, подгадывая возвращение Ронни, чтобы как можно меньше страдать от его молчаливого осуждения.

Чем меньше у меня было времени, тем меньше меня заботило, о чем злословят и из-за чего скандалят зачастившие к Филлис миссис Кемпбелл и мисс Спайерс.

Я так располнела, что старалась никому не показываться на глазa. Во мне не было гордости, и я не могла ходить по улице с вызывающе поднятой головой, а мой смех, который мог бы поддержать меня или по крайней мере скрыть то, что я чувствовала на самом деле, умер. Не испытывая ни малейшего желания прихорашиваться перед каждым походом, я отправлялась в город сделать кое-какие покупки в бакалейном магазине. И в один из таких визитов столкнулась с Молли. Она наверняка знала, что случилось со мной, иначе сделала бы замечание по поводу моей округлой фигуры. Похоже, она обрадовалась, даже очень обрадовалась этой встрече, потому что пригласила меня как-нибудь зайти и выпить чашку чая. Она сказала, что работает на фабрике военного снаряжения, и добавила:

— Можешь себе представить — у меня теперь своя квартира, две комнаты с кухней, ей-богу! Сам черт мне не брат, — она схватила меня за руку. — Приходи, Кристина, хорошо? Гордон-стрит, 21-Б.

Я улыбнулась и пообещала зайти. По-видимому, Молли неловко чувствовала себя со мной, потому что ни разу не ругнулась.

Пришло Рождество, но праздник лишь усилил кошмар моего существования — я тосковала по матери еще больше, чем сразу после того, как она умерла. Что же касается отца, его печаль и одиночество были такими, что каждый раз, когда я смотрела на него, мне хотелось плакать. Что чувствовал Ронни, я не знала: как всегда, в последнее время он молчал.

К концу марта мое тело так разбухло, что мне стало тошно смотреть на себя. Только когда у женщины есть муж и она носит в своей утробе что-то, предназначенное ему, ее раздутый живот и растянувшуюся кожу можно еще посчитать красивыми, но когда то, что находится у тебя внутри, нельзя назвать «нашим» и оно остается только твоим, найти в подобном состоянии нечто привлекательное невозможно.

Как-то в пятницу в конце марта, в восемь часов вечера, когда над городом завыла сирена воздушной тревоги, резкая боль пронизала мое тело. Я стояла возле шкафа, собираясь надеть пальто и отправиться в бомбоубежище, и застыла на месте — с выдвинутой вперед ногой, вытянутой рукой и открытым ртом. Дыхание перехватило. Когда мне удалось добраться до стула, я подумала: вот оно. Я была в доме одна, и мне стало жутко — тетя Филлис наверняка уже находилась в убежище. Но как раз в этот момент я услышала чьи-то торопливые шаги на заднем дворе. Наверное, отец, решила я, не спуская глаз с двери. Это был Ронни. Какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня; я пыталась говорить, хотела сказать ему, чтобы он пошел и позвал тетю Филлис, но боль вновь пронзила меня. Ронни взял меня за руки и заговорил, но теперь мягко:

— Давай ложись. О Боже мой! Ты в таком состоянии. О, Кристина!

Я вдруг поняла, что он плачет, и часть моего естества, не охваченная болью, ужаснулась и закричала: «Нет!» Нет! Я не хочу, чтобы он жалел меня, потому что, если это было так, его домогательства начались бы вновь. Помню, я оттолкнула его, поднялась и в промежутке между двумя судорожными вздохами проговорила:

— Пойди приведи тетю Филлис.

Меня удивило то, что брат немедленно, как послушный ребенок, выбежал из кухни и бросился через парадную дверь — это был кратчайший путь до бомбоубежища.

Через восемнадцать часов родился мой ребенок, и насчет боли тетя Филлис оказалась права. Девочка была похожа на Мартина, и я отнеслась к ней равнодушно.

На следующий вечер Дон Даулинг пришел домой вдрызг пьяный, пел и кричал в их гостиной, а поскольку я лежала в кровати отца в нашей гостиной, то слышала все так отчетливо, словно Дон находился рядом. Когда тетя Филлис пришла проведать меня, она никак не прокомментировала поведение своего сына, а я была слишком слаба и ошеломлена, чтобы обратить внимание на ее столь странное поведение, — это ужасное, наполненное болью существование и стало называться для меня жизнью. Но когда вечером пришла медсестра, то забарабанила по стене и закричала:

— Если вы не прекратите этот шум, я позову полицейского!

Тетя Филлис, которая была в тот момент у нас, отправилась к себе, и шум прекратился. До меня как-то не сразу дошло, что она могла вмешаться и раньше.

Первого июня тысяча девятьсот сорокового года теплым, мягким и солнечным днем по радио сообщили о падении Дюнкерка. Посушить белье на линии Зигфрида так и не удалось. Я стояла в подсобке и мыла посуду после ужина.

Во дворе в коляске лежала Констанция. Честно говоря, я и сама точно не знала, почему назвала дочь именно так. Может быть, потому, что хотела выразить таким образом свои чувства к ее отцу — неизменные, вечно неизменные [8] , и вместе с этой любовью ежедневно росла другая любовь — к ребенку, которого я прежде не хотела. Я брала дочь на руки, кормила ее и сознавала, что теперь частица меня находится в ней. Она вернула в наш дом чувство семьи, она — я знала это — облегчила страдания отца: его любовь к Констанции была так же глубока, если не глубже, как и ко мне.

8

Константа (лат.) — постоянная, неизменная