Кристина

— Разве я смогу найти там приличную квартиру? — вдруг заволновалась Эмили. — А кроме того, я просто не знаю, как справлюсь с переездом.

— Я попробую сама поискать что-нибудь, — сказала я, — и помогу тебе с переездом.

Она робким и растерянным взглядом окинула свою квартирку, словно ей предложили сейчас же покинуть ее.

Редактор явно не стоил моей размолвки с Нэдом.

Это был неопределенного возраста, чопорный субъект с острыми чертами лица. Он встретил меня так, словно забыл, зачем приглашал, тщетно силился вспомнить, но никак не мог. Он был так сух и сдержан, что даже Нэд не смог бы приревновать меня к нему. Как выяснилось, мое стихотворение не настолько ему понравилось, чтобы он готов был тут же опубликовать его в своем журнале (я проглотила горькую пилюлю разочарования), однако он решил, что я стою того, чтобы меня поощрять. Не хочу ли я, скажем, — это было уже последним оскорблением, — попробовать свои силы в прозе? Если у меня есть что-нибудь, кроме стихов (в настоящее время портфель журнала несколько перегружен стихами), он с интересом ознакомится. Он поднялся и с поклоном проводил меня до двери, склонившись надо мной, как навес.

Если бы результат моего визита к редактору не был столь позорным, я, пожалуй, сказала бы Нэду, что пренебрегла его запретом. Я бы торжествовала, что осмелилась сделать это, если бы могла сообщить, что уже в следующем номере журнала редактор помещает мое стихотворение и что с тех пор, как он открыл Эзру Паунда, он не встречал более талантливых поэтов, чем я. Но я не могла признаться Нэду, что нарушила его запрет только для того, чтобы выслушать вежливый отказ. Поэтому я ничего не сказала ему, а он, будучи уверен, что я подчинилась его воле, в течение нескольких дней ходил с самодовольным видом и был непривычно нежен.

В конце мая неожиданно позвонил Дики. Несколько месяцев я ничего не слышала о нем. Он прошел пешком по Германии — так он провел свой отпуск — и жаждал рассказать мне о своих впечатлениях. Ну и страна! В ней зреют неприятности. Он сам видел надпись на воротах в парк: «Собакам и евреям вход воспрещен». Он подумал о бедняге Возьмем Платона — ведь никто из нас и не вспоминал, что он еврей, правда? До чего же отвратительными могут быть люди. Но он надеется, что придет время и Гинденбург расправится с этими коричневыми рубашками.

Я пригласила его зайти. Нэд играл в клубе в скуош; он редко теперь ходил туда, поскольку не мог угощать приятелей вином.

— Я одна дома, — сказала я, — и мы сможем вдоволь наговориться.

Был один из тех душных и безветренных вечеров, которые словно что-то затаили в себе. Над зелеными лужайками парка стлался голубой туман. Сквозь деревья были еле видны оранжево-золотистые шары фонарей. Я распахнула настежь окна, и комнату наполнил запах майского вечера и бензина.

Привычно сутулясь, вошел Дики и поцеловал меня. Он никогда не делал этого раньше, но это, конечно, не означало, что теперь он вдруг влюбился в меня. Просто он стал взрослым и приобрел более непринужденные манеры поколения, которое было чуть постарше нас.

— Очень мило, — сказал он, опускаясь на стул, который я придвинула к окну. — Напоминает старые добрые времена. — Он махнул рукой в сторону большого пустыря, откуда доносились слабые звуки музыки. Огоньки сигарет в темноте были похожи на светлячки. Молодежь, как мы когда-то, вынесла на пустырь патефон.

— Рахманинов, — заметил, прислушиваясь, Дики. — В собственном исполнении.

Повернувшись ко мне, он начал рассказывать, как провел отпуск. Он был возбужден и по-настоящему встревожен. Внимательно слушая его, я заметила, что речь его стала свободной от жаргонных словечек школьных времен.

— Мне очень не нравится все это, Крис. Честное слово, не нравится. В этом есть что-то дьявольски зловещее.

Я протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, но Дики остановил меня.

— Не надо. Так лучше.

Молодежь в парке запела; голоса печально плыли в воздухе, напоминая о тех, кто пел песни прошлой войны.

— Новая мелодия, — сказал Дики, внимательно прислушиваясь, как профессионал. — Появилась, должно быть, в мое отсутствие. Что это?

Я сказала, что не знаю. Я не слушаю радио, потому что Нэд терпеть его не может.

— Тебе не надо было выходить замуж за этого парня, — внезапно сказал Дики.

— Тогда бы у меня не было Марка.

Лицо Дики казалось бледным от света фонарей, падавшего с улицы в окно.

— Был бы другой ребенок, которого ты любила бы не меньше. Поверь, не было бы никакой разницы.

— Не знаю, я не уверена, — сказала я.

— Вы хотя бы дружно живете?

Даже Дики я не решилась сказать правду.

— Вполне.

— И все равно ты не должна была выходить за него замуж. Ш-ш! — Он поднял руку и остановил меня. — Я разбираю слова — что-то о яблонях… очень неплохая песенка. Придется наверстывать упущенное, когда вернусь на работу. Хотя, — продолжал он без всякого перехода, — мы с тобой тоже могли бы жить не лучше. Мы слишком давно знаем друг друга. Однако у нас были бы по крайней мере общие интересы.

Он взял мою руку и на минуту задержал в своей.

— Все будет хорошо. Желаю тебе счастья.

Сейчас мы были как никогда близки друг другу. Я знала, что ему пришлось побороть свою природную застенчивость, чтобы сказать мне то, что он сказал, и взять меня за руку. Меня тронула его доброта, которую он глубоко прятал в сердце. Мы сидели молча, и наше молчание напоминало молчание влюбленных. Парк был теперь совсем черным, но за самыми дальними деревьями небо оставалось нежно-зеленым. В нем замерцала вечерняя зорька, разбрасывая серебряные блестки, словно кто-то легонько ударял пальцем по туго натянутой струне. С темного пустыря продолжала доноситься печальная и прекрасная песня.

Внизу хлопнула дверь. Я зажгла свет.

— Вот и Нэд, — сказала я, — раньше, чем я ожидала. Пожалуй, надо сварить свежий кофе.

Нэд вошел и недоумевающе уставился на Дики.

— А, вот кто здесь. — Затем, обратившись ко мне, он спросил: — Почему, черт побери, вы сидели в темноте? Когда я проходил мимо, свет не горел.

— Закат был такой красивый, — сказала я, — и нам захотелось полюбоваться.

— Здравствуйте, Нэд. Рад видеть вас, — Дики встал со стула и стоял, слегка балансируя на одной ноге. Он не чувствовал себя виноватым, да к этому и не было причин, но в присутствии Нэда его почему-то всегда подмывало на старые мальчишеские выходки.

— Дики только что вернулся из Германии, — сказала я, — Он видел много такого, о чем тебе будет интересно услышать, — попыталась я заинтересовать Нэда.

Но Дики самым роковым образом вдруг сказал:

— Мы также погрустили о старых добрых временах.

Нэд молча посмотрел на него. На мгновение мне показалось, что он сильно выпил, но это было не так.

— Пожалуй, мне пора топать восвояси, — сказал Дики. Он тихонько свистнул и сделал ногой какое-то замысловатое па.

— Я тоже так считаю. — Голос Нэда прозвучал необычайно отчетливо. — Уже поздно.

Но я не могла мириться с подобным унижением.

— Глупости, — сказала я, — всего только половина одиннадцатого. Я сейчас сварю свежий кофе, а Дики расскажет о Германии.

— Нет, послушай, — пробормотал Дики, — я действительно должен идти домой. Завтра рано на работу.

— Надумаете еще зайти, заходите, когда я дома, — сказал Нэд.

Резким голосом я сказала Нэду, что это глупо.

— Я не разрешаю заходить, когда меня нет дома, — ответил он. — Мне, черт побери, это совсем не нравится.