Критическая Масса, 2006, № 1

Очевидно, что новая книжка Дугина заинтересовала Псоя Короленко с профессиональной точки зрения. И как филолога, и, в первую очередь, как практикующего музыканта, увидевшего в экзерсисах философа попытку разглядеть нечто подлинное, глубинное, архетипическое. Независимо от формата, способное создавать моду, а не следовать ей.

«Дугин нас учит играть, как дети. Высыпав все камушки и песочек из формочек на землю. Складывать из них новые фигуры. Все это вынуть, смешать в единую субстанцию, и заново сотворить из глины и воды подлинную вещь или даже существо, и вложить в него дощечку с „глинописью“. И это будет не голимый голем, а самый настоящий новый голый Адам». Сказано предельно понятно. Камушки и песочек — это смысловые, или текстуальные, единицы — кубики, которые складываются в определенные идеологемы, — это идеология культурного потребления. С подачи Пьера Бурдье считается, что идеологемы эти приписаны каждая к своей стилевой группе. Говоря упрощенно: шансон для таксистов, Окуджава для ИТР, Джон Зорн для студентов РГГУ. Дугин же полагает, что настала пора смешать кубики и выстроить общий, подлинный «Мир» здравомыслящих и открытых людей. Этакий культурный либерализм.

В картине, которую дает Дугин, Псой Короленко видит систему лекал: чертеж устройства человеческого мозга, аппарата по дешифровке знаков, и одновременно рецепт создания культурного товара, идеально ложащегося на этот чертеж. Ведь, согласно теории Дугина, бывает два вида «тупых шлягеров»: просто плохие и плохие, но гениальные. Одни угадывают, другие — нет. Короленко-музыканта такой подход воодушевляет. Парадоксально звучит — но в интерпретации Псоя Дугин верит в народ, который всегда отличит настоящее от искусной подделки, пусть даже концептуального толка. Его сверхидея чем-то напоминает неоакадемическую доктрину покойного Тимура Новикова и некоторые направления современного искусства Запада, например трансавангард. После игр в текст художников-концептуалистов 1980 — 1990-х годов наступило пресыщение двусмысленностями и иронией, Древняя Красота не просто возвратилась как контркультура, но со временем почти стала мейнстримом. Обнуление старых смыслов, представлений и ценностей, когда «вместо Миров — виртуальные реальности, вместо Архетипов — стереотипы, вместо Школ — тренды, вместо Имен — бренды», рано или поздно оборачивается спросом на возрождение «Смыслов», в которые верят, «Красоты», которой поклоняются.

Уверенность интерпретаций Дугина, его вера в «правильность» своих расшифровок популярных у народа художественных посланий, заставляет Псоя Короленко поверить, что закаливание медными трубами дискурсов и смысловых мистификаций сформировало у публики именно тот «Вкус», орган которого — язык. По-настоящему мокрый и чувствительный. Только таким можно распробовать вечную ценность, с легкостью ее декодировать. А вечные ценности, как известно, «одни на всех». У «интеллектуально девственного» народа губа не дура (в пересказе Псоя даже появляется тезис о «возвращенной невинности»). В общем, правильной дорогой идем, — к «Интеграции самых разных разных стилей», простоте и всеобщей гармонии. Так медиакратия сменится торжеством реальности. «Кладбищем симулякров» называет Дугин квинтэссенцию профанного, лишенного живительных сакральных зерен, — постановку мюзикла «Нотр-Дам де Пари» в московском Театре оперетты.

И эту дугинскую цинично-наивную идею о равенстве можно объяснить вполне объективными общественными процессами. Действительно, барьеры между стилевыми или статусными группами становятся ниже: с появлением Интернета и развитием СМИ информация и высокая культура становятся все доступнее технологически, репродукции Энгра или Босха можно купить за 100 рублей и повесить хоть в уборной, размер экономического капитала все сложнее соотносится с ценностью капитала культурного. Идеология плюрализма подавляет попытки эстетов брезгливо отгородиться от целевой аудитории «попсы», ведь сделать это можно, лишь вписав любителей «танцев-шмансов» или незатейливых речевок про любовь в свою систему культурных ценностей — расположив их на несколько ступенек ниже себя. Теперь и в России нельзя нарушать правило: «Пусть „они“ — дикари и у них маленький словарный запас, но они не хуже „нас“». Или, словами Дугина: «Мы — уроды, мы — уроды, мы — последние люди… Но люди, люди, люди…». Другое дело, что Дугин, между прочим, вовсе не равенству рад, а некой коммерческой справедливости. По его наблюдениям, уже не работают оправдания бездарности исполнителей вроде «пипл схавает». Мол, не сгодилось одним, будут «хавать» другие. Теперь-то, для того чтобы попасть в струю, необходима интуиция, моральное и эмоциональное единение с вечным, с архетипическими корнями. И в этом, как в придурковатых бурчалках Бивиса и Батхеда, есть своя сермяжная правда.

Курсивом отметим, что Дугин несколько раз открыто назвал свою книгу иллюстрацией того, как «заканчивается человечество». Почти как у Ницше — грядет царствие подлинного бытия. Некоторая злая ирония заключалась и в факте, отмеченном всеми участниками презентации «Поп-культуры» в московском клубе «Курс». За пару недель до обозначенного события скоропостижно скончался монстр российского шоу-бизнеса Юрий Айзеншпис, человек, чьи заслуги по части строительства поп-культурной реальности сложно переоценить. Дугин сказал: «Эта книга обращена к его посмертному существованию. Он сидит где-то в своем постайзеншписовском пространстве и лениво перелистывает страницы этой книги».

Согласно последним сводкам с передовой гуманитарных наук, наступает пора культурных гетерархий и множественности значений одних и тех же медиа-образов. Плюрализм победил иерархию. — Да здравствуют иерархии! Едва ли рентгеноподобный настрой Дугина суров и серьезен: в «Поп-культуре» он не теоретик и не разоблачитель. Он лишь рассуждает об интересных ему вещах. И не беда, что завтра, за кружкой пива или наводя бинокль на героев очередной захаровской постановки, он походя не сделает совершенно другие обобщения и выводы по результатам своих наблюдений. Дугин — сам вполне себе продукт постмодерна, сам себе гетерархия и кубик-рубик. Но и Псой Короленко, разыгравший перед нами трюк с Дугинской обманкой как с чистой монетой, не так прост. Кто, как не он, богема, филолог и резидент свободного киберпространства способен оценить «Поп-культуру и знаки времени» по достоинству.

книги /рецензии

Валерий Бушуев. Свет и тени: от Ленина до Путина. Борис Кагарлицкий

Заметки о развилках и персонах российской истории. М.: Культурная революция, 2006. 624 с. Тираж 1200 экз. (Серия «Роза революций»)

Название этой книги вызывает мысль о полном курсе русской истории ХХ века: «Свет и тени: от Ленина до Путина». И действительно, читатель найдет здесь все основные факты, имена, события. Однако это отнюдь не академическое исследование и не попытка написать нечто вроде нового популярного учебника — каких за последнее время предпринималось немало. Историк и журналист Валерий Бушуев не скрывает своего сугубо личного отношения к своим героям. Одним он откровенно симпатизирует, другие ему откровенно неприятны, третьих он просто пытается понять, но в любом случае старательно придерживается принципов академической добросовестности, даже когда говорит о персонажах, к которым испытывает неприязнь — например, о Сталине. Жестко критикуя репрессии 1930-х годов, разоблачая вульгаризацию марксизма «вождем народов», автор старается понять логику событий, толкавших лидера СССР к подписанию в 1939 году пакта о ненападении с Гитлером. Возмущаясь бездействием и неэффективностью кремлевского правителя в первые дни войны, он тут же оговаривается: «Сталин брал на себя ответственность и принимал мужественные, порой крайне жесткие решения без оглядки на кого бы то ни было, сумел в самый ответственный момент обеспечить единство народа. Такой решительности и способности сплотить народ во имя великой и понятной всем цели не хватало (и до сих пор не хватает) всем последующим руководителям страны» (с. 208). Точно так же, когда речь заходит о «Большом терроре» 1937 года, автор не просто пишет об ужасах лагерей, но и показывает, как эти ужасы были полвека спустя цинично и конъюнктурно использованы неолиберальной публицистикой, которая умудрилась многократно преувеличить и без того огромное число репрессированных.

Жанр книги Бушуева наиболее точно выражает ее подзаголовок — «Заметки о развилках и персонах российской истории». Иными словами, своего рода комментарий к политической хронике ХХ столетия.

Впрочем, на самом деле эта книга не об истории, а о нашем сегодняшнем отношении к истории. Именно поэтому она откровенно полемична. В ней нет детального исследования того или иного политического эпизода, но есть подробная оценка того, как сейчас об этом эпизоде говорят и пишут. Пафос Бушуева четко направлен против неолиберализма. Идеология, господствующая у нас в 1990-е годы, требовала изображать весь советский период как своего рода черное пятно, «зигзаг истории», череду преступлений и неудач. Разумеется, была и другая версия событий, исповедуемая всевозможными националистами и «державниками» — от почти «красных» до откровенно «коричневых». Хотя им в книге уделено куда меньше места, нежели неолибералам, Бушуев не скрывает своего отвращения к подобного рода теориям. Они воспринимаются автором скорее как своего рода изнанка либеральной концепции.

Сейчас, когда либерализм стали ругать даже его недавные пропагандисты, может показаться, что автор ломится в открытую дверь. Однако при более внимательном чтении бросается в глаза, что данная книга резко отличается от основной массы печатной продукции, появившейся за последнее время.

Сам Бушуев определяет себя как представителя младшего поколения «шестидесятников». И, в отличие от многих деятелей старшего поколения, столкнувшись с новой реальностью, он не отказался от своих прежних взглядов, не замолчал, не перешел на более модные позиции. В сущности, работа Бушуева представляет собой решительную попытку отстаивать и развивать «шестидесятнические» концепции в новых идеологических и культурных условиях. И именно с этим связаны как ее достоинства, так и недостатки.

Идеология «шестидесятничества» была достаточно проста и, безусловно, гуманна. В ее основе лежал ряд вполне ясных тезисов, определявших отношение к окружающему миру, прошлому и будущему. Прежде всего, это противопоставление позитивной роли Ленина негативной роли Сталина, двух ключевых фигур отечественной истории ХХ века, превращавшихся в противоположным образом заряженные моральные полюса. Свет и тень, пользуясь терминологией Бушуева. Идеология «шестидесятничества» это, с одной стороны, признание закономерности и необходимости революции 1917 года, с другой стороны — осуждение репрессий 1930-х годов как первопричины всех дальнейших проблем и катастроф.

Сравнивая Ленина и Сталина, автор не только восстает против попыток провести между ними знак равенства, но и делает уже на основе нового, постсоветского опыта вывод: «Для буржуа всех оттенков Ленин был и всегда будет гораздо более опасен и страшен, чем Сталин» (с. 66). Сталина можно при желании представить просто государственным деятелем, эдаким «строителем империи», который расширял границы и укреплял армию. В таком образе «вождь народов» вполне приемлем и для нынешних руководителей страны. «Одного эта власть и ее идеологическая обслуга не сделают никогда и не при каких условиях — не признают подлинного исторического величия Ленина» (с. 67).