Критическая масса (сборник)

Зинаида Михайловна тоже счастлива по-своему. Во-первых, потому что не сидит в тюрьме – негодяй прокурор просил для нее аж целый год исправительной колонии за неосторожное убийство. Но доказать, что именно она толкнула мужа так, что он упал и раскроил себе череп, оказалось невозможным, поэтому сошлись на том, что он сам поскользнулся. А что она увезла и утопила его тело – то она сделала в состоянии временной невменяемости. Вообще не понимала, что делает. За такое врачебное заключение заплатить пришлось весьма недешево, но Зинаида Михайловна вполне могла себе это позволить, ведь она теперь богатая вдова. Год ей дали условно – и она по-прежнему ездит на своем огненно-красном «Пежо» и рассуждает о литературе с выдающимися авторами, чьи жены готовы выложить за это денежки.

Сашенька тоже счастлива: прежде всего, потому, что и она вышла из больницы, попав туда после того, как в интернате ей устроили «темную». Устроили за то, что она никак не могла привыкнуть делать все вместе со всеми и как все. Даже очередь к компьютеру, чтобы на нем поиграть, не занимала: неинтересно ей это было. Кроме того, она так и не смогла себя заставить, как ни в чем ни бывало, через слово вставлять в свою речь те самые выражения, которые мама раньше запрещала ей и слушать. Она все норовила сбежать то из спальни, где рассматривали порножурналы, то с игровой площадки, где курили и нюхали клей, накрывшись полиэтиленовым пакетом… Вот ее и проучили, чтоб особо не задавалась и не воображала, что самая умная. Только войдя в раж и пиная ее ногами, перестарались: сломали два ребра и устроили сотрясение мозга. «Скорая» увезла девочку без сознания – и она долго провалялась в больнице в райцентре. Ужасно было – ни вздохнуть, ни заплакать: от первого в груди больно, от второго – в голове… Бабушка пообещала Сашеньке, что больше она в тот интернат не вернется, а будет ходить в деревенскую школу – правда, это три километра пешком через поля, но все же лучше, чем чтобы опять избили. Интернатских девчонок никто не ругал, сказали только: «Что делать, городских у нас не любят»… А вот мама ни разу не приехала, но это понятно: у нее теперь дядя Сеня – лежачий больной. По ее, Сашенькиной вине… Не лезла бы не в свое дело, не подглядывала, не подслушивала, не доносила на родителей в милицию… А так – сама виновата… Бабушка сказала, что теперь неизвестно, когда мама ее назад заберет. Да и год в школе пропустила: теперь ведь опять придется идти в пятый.

По маме Сашенька очень скучает и – что греха таить – частенько плачет по ночам: даже однажды сбежала в Петербург (на автобусе, по старой памяти), чтоб хоть издали ее увидеть. Но опоздала: мама уже ушла на работу, и сколько ни стояла Сашенька под мокрым козырьком противоположного подъезда – а так мамы и не увидела. А придет с работы ведь не раньше одиннадцати… Столько было не прождать, домой к бабушке тогда бы Сашенька вернуться не успела… И вот теперь, летом, она все ждет, что вдруг мама выкроит полдня и сама приедет навестить – и ее, Сашеньку, и бабушку с дедушкой… Но мама не едет – наверное, Семену Евгеньевичу совсем плохо…

Целыми днями Сашенька ходит одна по окрестным болотистым лесам и унылым полям – но этим летом представляет рядом не каких-то глупых возлюбленных, а только маму, и неустанно ей все кругом показывает: видишь, это мое любимое дерево с дуплом, а здесь будь осторожней, не споткнись о корень… хочешь бутерброд? И мама отвечает, что очень ее любит и скоро заберет обратно – вот пусть только Семен Евгеньевич выздоровеет.

Еще Сашенька ждет, не вернется ли Незабудка. Бабушка с дедушкой рассказали, что, как только Сашеньку отправили в интернат, она убежала куда-то, и с тех пор ее не видели. Сашенька не знает, что бабушка солгала ей: на самом деле, Незабудку в первый же день растерзали насмерть местные коты – ведь она была кастрирована, не пахла ни котом, ни кошкой и, к тому же, возраста совсем преклонного… Непонятных чужаков не принимают не только люди, но и животные тоже. Сашеньку не захотели травмировать лишний раз: ребенок подождет-подождет – и забудет: у детей ведь память короткая… Пусть девочка будет счастлива.

Сашенька недавно переписывалась с Софьей – так, понемножку. Переписывалась по-настоящему, на бумаге, ведь у той тоже нет компьютера. Софья ненавязчиво рассказывала ей все, что девочка могла понять, о православной вере и учила, как готовиться к исповеди и причастию. Она даже прислала ей заказным письмом тонюсенькую брошюрку под названием: «Исповедь отроковицы». Следовало честно ответить самой себе на все вопросы, задававшиеся там, – а потом рассказать обо всем священнику. «Не случалось ли тебе проводить время в пустых мечтаниях? – строго спрашивалось в книжке. – Не пренебрегала ли ты занятиями рукоделием и другим домашним трудом? Не читала ли каких-нибудь книг и журналов, кроме тех, которые давали тебе родители или учителя? Не думала ли чего-нибудь неподобающего о каком-либо юноше или мужчине? Не подслушивала ли чужих разговоров? Не подглядывала ли за людьми? Всегда ли рассказывала родителям о своих проказах? Не осуждала ли в мыслях поступков матери или отца? Всегда ли точно выполняла то, что они тебе говорили? Не лгала ли ты сверстникам или – еще хуже – взрослым? Не отлучалась ли из дома без их разрешения? Не считала ли себя в чем-то лучше других? Не стремилась ли к гордому уединению, избегая общества других девочек?» – и, отвечая на эти вопросы честно самой себе, Сашенька ощущала, что хуже ее нет на свете никого – ни отроковицы, ни отрока. Оттого и не поехала к отцу Даниилу на исповедь и причастие: слишком уж была уверена, что он и смотреть не станет на такую неисправимую грешницу – тем более, что об одном-то ее грехе он знал достоверно… Потому и Софье отвечать перестала – ведь она же святая, и, конечно, предположить не могла, с кем связалась…

Все свои надежды Сашенька теперь связывает с сентябрем – с новой школой в трех километрах ходу. Но это ей не страшно: она и так в день наматывает по округе не менее восьми. Она даже не уверена, что ей хотелось бы слишком скоро вернуться в Петербург: комната здесь, в деревне, ей гораздо больше нравится: она хотя и меньше в два раза, зато уютнее, а кровать какая мягкая! Все свои драгоценности Сашеньке удалось перевезти сюда – ну, почти все: Аэлиту и бусы розового жемчуга мама взять не позволила. Бабушка и дедушка с ней добры и справедливы – только дедушка теперь все болеет и кашляет, из-за занавески в просторной горнице, где стоит их с бабушкой огромная кровать, выходит редко – и уж больше не говорит афоризмов.

Отец Даниил, Софья и друг их Николай тоже счастливы: все они очень тесно дружат, а Николай, еще, вдобавок, прочит Софью за своего сына. Вот осенью исполнится ей восемнадцать – и сыграют, Бог даст, свадьбу. Николай о той девчонке Сашке вспоминает с некоторой досадой: с гнильцой оказалась мелкая, показаний до конца правдивых дать не захотела – мамашу, пожалела, видите ли… А та… Тьфу, и думать не хочется: топить таких надо.

Софья девочку поначалу жалела – за интернат: «Пропадет там, забьют ее» – а теперь довольна: пусть растет, как Бог даст, может, постепенно и к церкви ее привести удастся. Когда Сашенька перестала отвечать, Софья написала ей еще раза два – но, так и не дождавшись ответа, писать бросила: с кем, в сущности, переписываться-то? Ведь она еще ребенок совсем, даже не подросток – в подруги не годится, да и своих дел хватает… Может, действительно, замуж пойти?

Ее отец дольше всех помнил Сашеньку и больше всех ее жалел, но он ведь чуть не единственный священник на район – то служба, то требы, то в епархии хвост накрутят… Пока до дому доберешься – не то что письмо чужому ребенку писать, сил нет нагнуться и ботинки с ног стащить – Софья снимает… А надо бы, надо бы заняться – девочка-то непростая, с задатками, таких, случается, «Божьими» зовут… Ох, где сил-то взять, прости, Господи…

Сашенька гуляет с первого света до высокой луны, иногда забираясь чуть ли не в медвежьи чащи, без конца думает, корит себя и дает разные страшные клятвы – то кривому дереву над болотом, то мелькнувшему вдалеке испуганному лосю. Не подглядывать. Не подслушивать. Не фантазировать. Не влюбляться. И не врать. Главное, никогда не врать.

2009 г.

д. Букино Псковкской области

Друг мой, кот…

Роса войны багрова и густаИ оседает на телах погибших.Смерть начинает с чистого листаИ сочетает бывших и не бывших.А. Маничев

И, это видя, помни: нет ценыСвиданьям, дни которых сочтены.В. Шекспир, сонет 73, перевод Б. Пастернака

Пролог. Друг мой, кот,

знаешь, я умираю. Так просто: красное вспухло перед глазами, стало багровым и нестерпимо ярким на секунду, потом провально черным – и снова все четко и объемно. Кажется, еще более четко и объемно, чем раньше. Ну, правильно, так и должно быть после смерти. Ты шерсть свою не подпалишь: умный, близко к кострищу не подходишь. А я уже над ним и наблюдаю сверху – как и написано во всех книгах, которые мне пришлось прочитать про начало Посмертия. Я странным образом не боюсь, потому что меня никто пока не встречает и не прошла еще первая ошарашенность: ведь только повернулся ключ – и… Седой человек, что потешно мечется вокруг места очередного городского аутодафе, мне неинтересен, как и другой, лежащий теперь вниз своим так напугавшим меня в последний миг лицом: какая разница теперь, ведь все равно остановить это они не сумели… А ты, друг мой, вышел из подвала все-таки на секунду раньше, чем было сделано то, последнее движение. Может быть, ты тоже – знал и хотел спасти? Какое счастье, что удалось успеть тебя заметить и порадоваться – твоей чудной озабоченной морде. Прощай, настоящий преданный товарищ, больше не встретимся: мы на том рубеже, где пути человека и кота расходятся… Казалось бы – как не вовремя умирать, когда жизнь едва-едва собралась начаться… Но какое странное безразличие к ней, навсегда покидаемой! Жаль, конечно, что хотя бы не завтра утром. Нет, вот завтра утром как раз могло быть жаль – и как еще! Хорошо, что сегодня. Пусть так… А-а, вот и первые зеваки тянутся – конечно, даже ночью как пропустить такой аттракцион… Господи, что это еще! Люди, да остановите же ее кто-нибудь! Девочка бежит… по парапету, сейчас упадет в Неву! Помогите! Ах, ну да, конечно же, теперь никто не услышит… А она ловко так бежит, даже не балансирует, хотя такая маленькая, лет шести, кажется… И коса летит, и платьице… Боже, да это та самая… коса… и платьице…

Все. Конец. Здесь не зажмуришься – хочешь не хочешь – смотри… Вот и встретили. Надо же, а еще не страшно было… Зря.

Глава первая. Он терпеть не мог журналюг

и крупных женщин. А эта совмещала в себе и то, и другое. Зато он любил вьющиеся волосы по плечам и ясные серые глаза без примеси русалочьей зелени или подлой голубизны. Волосы и глаза именно того типа, какой ему нравился, журналистка тоже совмещала, поэтому, когда она вошла, сняла вязаную ажурными цветами шапочку, с уверенностью самовлюбленной женщины тряхнула волосами и с заученной открытостью глянула ему прямо в зрачки, Скульптор вздрогнул душой. В течение следующих полутора часов он так и не решил для себя, нравится ему эта случайная Гостья или нет, притягивает или отталкивает. Она будоражила. Не по-доброму, не солнечно, как бывает у светлых женщин, в которых раньше готов был одним залпом влюбляться, а как… Скульптор не мог подобрать сравнения… Вот, скажем, как чуть надорванная корочка запекшейся крови на разбитой и поджившей коленке: так сладко и больно ковырять ее, поддевать ногтем – но едва глубже подцепишь, потащишь вверх – и боль уже жгучая, невыносимая… И ведь знаешь это – а руки так и тянутся… Вот она какая была, эта Гостья… Противная, неуклюжая, с притворно-оптимистичным уханьем больно ударявшаяся мягким бедром обо все подряд острые углы, с неприятно-хищной, парадоксально не красившей, а уродовавшей ее улыбкой – и совсем неожиданно милая, с беззащитным взглядом светлых глаз фарфоровой немецкой куклы, с низким ласковым голосом, вдруг трогательно выдвигавшая скромную нижнюю губку у края кружки с кофе – чтобы сдуть с правой брови упрямую светлую кудрю.