Критический эксперимент

А затем было нечто ужасное. Меня изнасиловали, и еще заставили написать стишок в альбом этой хищницы. Утром я вышел, полностью понимая чувства женщин после насилия. Навстречу мне попался тот, кого я меньше всего хотел бы сейчас видеть: магистр Шлюк. Неожиданно он приветствовал меня по-русски, правда, с сильнейшим акцентом и довольно архаичном:

– - Здрав будь, господине!

Затем он по-немецки добавил, что и я попался в лапы этой паучихи. Я заметил, что он бледен, и понял, что он либо болен, либо голоден, либо, скорее всего, и то, и другое вместе. Деньги у меня теперь водились, и я ответил:

– - Я чувствую, что и вы побывали в роли высосанной мухи. Пойдемте в трактир, а то мне очень есть хочется. Я вас приглашаю.

Магистр поколебался и принял приглашение. Он удивился, когда вместо выпивки я заказал сытный обед. Но под конец обеда изголодавшийся ученый опьянел от еды. В таком состоянии я смог ему всунуть червонец на погашение долгов хозяйке и на ремонт штанов.

Вечером я сказал бургомистру, что завтра могу на несколько часов отлучиться. Я нашел магистра, вновь его угостил (на этот раз он почти не опьянел), и спросил о графине. Эта, как вежливо говорят, <<экзальтированная особа>> имела любопытный пунктик: она собирала автографы поэтов и ученых и коллекционировала заодно их самих как любовников, занося в свой список. Канта ей заполучить не удалось, но, затащив к себе тогда еще выглядевшего прилично Шлюка, она забрала у него письмо Канта. Шлюк, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

– - Но паучиха промахнулась. Я переписал письмо своей рукой, и автографа ей не досталось.

– - А можете ли вы показать и мне копию письма? Я все же получше паучихи.

– - А зачем? Ведь это все равно подделка, как постановил наш городской совет. А Кант ответил на мое отчаянное письмо маленькой записочкой, в которой написал, что он сделал все, что считал нужным, и просит его больше не беспокоить.

И несчастный магистр хрипло рассмеялся.

– - И тем не менее, лучше будет, если покажете. Кажется мне, что история с письмом часть мелочных и грязных интриг, которые я сейчас распутываю.

– - Ну да, все правильно. Господин бургомистр меня поддерживал, вот ему и показали, что поддерживал сумасшедшего мошенника.

И магистр вновь рассмеялся.

– - Ну, я понимаю, что оригинал письма — самое ценное после Вашей собственной рукописи, что у Вас осталось. Я не могу обращаться к Вам как ученый муж к ученому мужу, но все-таки я был допущен к Канту и он не брезговал вести со мной беседы на научные темы. Я надеюсь, что распознаю стиль великого профессора. Поэтому прошу именно копию.

– - Ну, попытка не пытка, как говорят у вас, — неожиданно вновь по-русски сказал магистр.-- Я через полчаса принесу письмо.

Вскоре я получил замызганные листки бумаги и, когда выдалась свободная минута, начал их читать.

Письмо о книге Шлюка

Вот то, что мне удалось запомнить из письма.

"Ученый собрат! Ваша примечательная и отлично оформленная рукопись <<Филодиания>> — попала в мои руки через посредство профессора Шварца, коему Вы благоразумно оставили ее. За неимением досуга к написанию серьезного отзыва, коий она заслуживает, я пытался в свою очередь передать ее лицам, способным оценить ее достоинства. Но, поскольку тех, кто знает математику, отпугивает филология, а тех, кто знает филологию, отпугивает математика, мне самому пришлось взять на себя труд ответить Вам.

Поскольку дело написания отзыва на такой труд весьма серьезное, оно требует длительного досуга, и посему я откладывал по разным причинам ответ со дня на день; кроме того, мне хотелось кое-что сообщить о том поучительном уроке, который я извлек для себя, чего я коснусь здесь лишь в самых общих чертах.

Последние годы мои усилия направлены к тому, чтобы ограничить спекулятивное знание человека лишь сферой чувственно воспринимаемых предметов; если же спекулятивный разум пытается выйти за пределы этой сферы, то он попадает в пространства вымысла, в которых нет для него ни дна, ни берега, т. е. вообще невозможно никакое познание.

В Вашей рукописи Вы рассмотрели другую сторону этой проблемы: преодоление границ познавательных способностей человека, человеческого разума в его чистой спекуляции, — но только с иной, а именно с филолологической стороны, которая связана с неоднозначностью и неточностью выражения мыслей на наших языках, даже на столь совершенных, как латынь, и вызывает разделение, основанное, как Вы и показываете, на невозможности правильно передать смысл предложения одного языка на другом языке. Более того, Вы не останавливаетесь на этом, и ставите перед собой задачу, которую я считал абсолютно выходящей за рамки человеческих сил: правильно передать не только основной смысл речи, но и все скрытые за ним побочные оттенки, что исключительно важно для понимания притч и произведений изящной словесности. Ваша работа основывается на прочных принципах и столь же нова и глубокомысленна, как и прекрасна и понятна.

Начнем с глубокомысленного, никем надлежащим образом еще не понятое, еще менее столь хорошо изложенное наблюдения, что выделить атомы в мире смыслов человеческой речи невозможно. Посему Вы предлагает в качестве замены атомов взять слова какого-либо развитого языка и выбираете в качестве такого языка латынь. Каждое слово другого языка Вы описываете через близкое к нему латинское слово и через его отличия от латыни. Таким образом, Вы представляете слово как латинский ключ и модификаторы, к нему приписанные.

Более того, Вы прозрели, что тем же самым способом мы можем описать как модификаторы роль каждого слова в предложении, и тем самым сохранить порядок слов предложения другого языка, точно описав изменения смысла, которые зависят от положения и соположения слов в данном языке.

Далее, Вы рассматриваете, как Вы их превосходно назвали, слои смысла в предложении, и описываете их как модификаторы целых частей предложения.

Выразив свое восхищение глубокомысленной и ясной идеей Вашей рукописи, я должен сделать следующие замечания, кои любезно просил бы Вас по мере возможности принять во внимание.

Число модификаторов можно было бы значительно сократить, если бы Вы использовали модификаторы модификаторов. Поелику Вы уже пользуетесь расположением текста как средством описания слоев смысла, можно было бы располагать модификаторы в несколько рядов: большими буквами, как и сделано у Вас, обозначать ключи, маленькими на том же уровне — модификаторы, еще меньшими и опущенными ниже — модификаторы модификаторов.

Поскольку такая идея, как у Вас, неизбежно вызовет вопль беотийцев, я просил бы Вас быть поосторожнее. Может быть, не стоит даже упоминать, что Вы взяли идею из китайского языка, поскольку ученое сообщество не любит учиться у варваров. Может быть, взять в качестве языка ключей какой-то другой язык, а не латынь, поскольку крупно написанные предложения из латинских слов, не соответствующие латинскому языку, вызовут ярость многих ученых мужей.

Больше нужно приводить примеров из языков цивилизованных народов, а ссылки на варварские языки, типа санскрита, славянского или китайского, надо бы убрать по силе возможности.

В целом я желаю Вам успеха в издании Вашего глубокомысленного и ученейшего труда.

Ваш покорный слуга и собрат

профессор И. Кант"

Я прочитал обстоятельную рецензию, и она мне что-то, но я так и не смог вспомнить, что, напомнила из того, что я знал в мое время по поводу Канта и какой-то другой работы. Стиль был, безусловно, кантовский. И это явно был один из редчайших случаев, когда Кант давал положительный и даже хвалебный отзыв. Что-то помешало ему просто забыть о рукописи.