Критика нечистого разума

В этой картине есть полагание своего рода «дарвиновского отбора» концептов. Что вот это вдувание-задувание антиэнтропийно. Что худшее постепенно меняется на лучшее. Если люди с годами живут, а не просто так, они обычно умнеют. Именно поэтому. А во-вторых, есть некая необратимость, или почти необратимость: умный не может стать дураком, он может только сойти с ума, это другое. И вот здесь важен демон на подоконнике — именно его регистрация придает обмену характер, близкий к необратимости.

Чем «заучил» отлично от «понял»? Понял это значит понял, что именно ты отбросил, что именно взял, пережил на себе смену представления. И значит вот этот акт присвоения нового реален — ты не можешь, или почти не можешь забыть. Ну, например, историю в средней школе я понимал, а химию учил. Поэтому экзамен по истории сейчас сдам, а по химии нет.

Теперь к научному и прочему разному другому мышлению. Если под картиной мира понимать не карту дополнительных территорий, а призму, сквозь которую ты видишь то, что видят и остальные, но так, что ты можешь быть в этом определен по восприятию и деятельности. Очки такие… черные ли, зеленые ли, с диоптриями, но без них никуда. Без них непонятно, например, за кого я в данной ситуации.

Я бы вообще этот смысл определил как некий дополнительный элемент описания системы, не имманентный самой системы. Но необходимый для действия в ней. Именно это импортируют из заграничной (трансцендентальной) области религия и философия.

И нет человека, который бы, так или иначе не пользовался плодами этого импорта. Другое дело, что он не сознает эту вещь как импортную, не знает, кто импортер и даже вообще не вычленяет это как не само собой разумеющееся. Но вообще-то «обыденные представления» — это некие руины религий и философий… Те замок построили, а потом он развалился, там козы ходят, а между камней туземцы живут. Но камни оттуда.

Наука иногда просто замолкает, если ей предложить занести именно вот это, играющую эту роль.

ЧАСТЬ 2 По центру

Родина в головах

Есть такие вроде очевидности, которые… «Каждый человек должен любить свою родину». Однако это довольно грязное суждение с точки зрения того, что можно считать выбором мыслить более-менее понятийно. Попробую пояснить.

Во-первых, «любовь» и «долг» — вообще никак не рифмуются. Нет такого долга — любить, долг может быть в том, чтобы переламывать себя об колено, а любовь, как и понимание — случается и дается, это не продукт волевого усилия. Люди могут быть должны поступатьопределенным образом, но, конечно, не определенным образом чувствовать. Интенция по сути свободна от долгов. Образец нравственного поведения — садист-педофил, более всего мечтающий трахнуть и убить 10-летнего мальчика, но… почему-то этого не делающий. Он — герой кантовского императива, а вовсе не «влюбленные», «родительская любовь», «личная приязнь» и прочие добрости, как бы сопутствующие как бы нашему естеству.

Во-вторых, никакой родины, разумеется, нет. Нет как натурального объекта (в том смысле, в котором нет, к примеру, общественных «классов»). Родина — объект политической рефлексии. Как решили, то и родина. Это конструкт, всегда конструкт. В мире вообще очень мало примордиального и очень много конструктов там, где оное видится.

«Что такое родина?» — спросить можно. Точнее, однако, спросить, что считается «родиной» в той или иной рефлексии, не забывая, что это не столь описание «действительного», сколько конструирование сферы должного — императив, программирующий на поведение.Т. е. родина живет только в голове, но то, как она живет, определяет поведение в мире.

Но сначала лучше спросить: кто бенефициар типа политической рефлексии, в котором есть понятие «родины», как оно понималось в Модерне, 19–20 вв.? Если «родина» не более чем псевдоним некоей императивности, какого рода анонимы стоят как выгодополучатели? И почему бы им не назвать себя, как они есть?

Давайте сравним фразы — «изменить Королю» и «изменить Советской Родине». Изменить Королю действительно можно. Это живой человек, с которым есть некие легитимированные отношения, есть, видимо, присяга. Изменить можно человеку, с которым у тебя отношения, некий договор, а как изменить конструкту?

Однако «изменой родине» очевидно подрывается тип господства некоего, не именующего себя лишний раз. А если бы именовали? В случае Советской Родины это были бы полевые командиры (Котовские, Буденные, Якиры и т. д.), бюрократы сталинского призыва, их дети и внуки, совокупный вырожденный «дорогой Леонид Ильич», наконец та номенклатура, что разобрала СССР в личный траст, короче, в общем и целом — хрены с горы. То есть говорить лично от себя им довольно странно. А вот «родина» — это да. «Умереть за Дерипаску» нелепо, равно как и «умирать за Никиту Хрущеву». Родина — это псевдоним вот этих вот.

Аналогично как-то везде. В обществе Модерна рулит бюрократия и олигархия, точнее — олигархия через бюрократию (будь то СССР, США или Французская республика). Говорить от себя этим людям неубедительно. Возникает вот эта безличность, абсолютный диктатор Сталин с его «есть такое мнение» (а не у меня есть мнение). Не надо от себя. Хуже поверят.

Нация — куда более честная штука. Тоже конструкт, но с меньшей долей неправды. У нации, как у ОАО, могут быть интересы. «Интересы акционеров» — понятно же, о чем речь? А вот «интересы фирмы», «дух фирмы» — это почти всегда передергивание, или безумие, или, точнее, безумие одних и передергивание других. «Корпоративный интерес» и «корпоративный дух» — это разводка. Есть собственник и менеджмент. Если собственник по праву, и менеджмент сильный, там может возникать личная преданность, к которой и апеллируют. И говорят честно: интересы меня, интересы босса, сделать мне, и т. п. Босса, если он крутой и великодушный, можно даже любить. А как можно «любить фирму»? Это извращение, фетишизм.

Если «наше общее дело» — пропаганда, то когда она? Это когда Самый Главный не может сказать о себе «Я». Потому что не собственник, а, допустим, а вор, не менеджер, а так себе, случайный назначенец. Тогда конечно — «дух корпорации», «нам надо», «общее дело».

«Родина» слишком часто — тоже самое, и в больших масштабах. Позиция аристократии честная: я лучше, я соль земли, я ее оправдание, а твой шанс причаститься оправданию — служить и только служить. Менее достойное — более достойному.

А вот бюрократии, олигархии, «слугам народа» — нужна, конечно же, Родина. Но «слуг народа» нет. Есть хорошие и плохие хозяева. Плохие хозяева — это те, которые «слуги».

«Национализм» можно обернуть в пользу, и самый простой смысл тут — оглашается длинный-длинный список акционеров (все французы — акционеры Франции), и говорится, что вот его интерес.

«Патриотизм» это когда служение и жертвенность есть, а «список акционеров» не предъявлен. Кидалово.

Ничего, кроме договора

Известны, в общем-то, как формула долга, так и формула свободы.

«Поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства». Кажется, так оно? «Свобода как творящая причина самого себя». Многие считают, что формулы не сочетаются.

Однако попробуем покрутить нравственную формулу. Формула скорее про то, чтобы не делать зла, чем про то, чтобы делать добро. К подвигам и любви человека нельзя обязать, так и он не вправе на них рассчитывать, выдвигая к миру ожидание как требование… Все, на что человек вправерассчитывать от мира, можно редуцировать к двум условиям — отсутствию агрессии и соблюдению договоров. На что ты вправе рассчитывать, то ты и должен. Конкретика уже произвольна. Различные соцпакеты, гарантии или их отсутствие — это уже как договорилось. Любые «гарантии» («пенсия от государства», «сыновний долг») можно свести к «соблюдению договоров». В этом обществе по умолчанию или, наоборот, черным по белому прописан такой вот Общественный договор, где есть такая-то социальная гарантия или такая-то традиционная ценность. Здесь и сейчас.