Криворожье

– Ах ты, мой батюшка, да кому же нам и верить-то, как не твоей милости! – ответила Устинья.

– Да. Я говорю и отдам… Мне что Дурманины!.. Дурманины мне – тьфу!.. (Гундриков с особенной настойчивостью плюнул).

– А вот Гуделкин, Ириней Маркыч, – тонко заметил Лазарь, – давно бы он, говорит, Кабановку сдал, да правов у него таких нету… Есть, говорит, ему на то запрет – это насчет Кабановки-то…

– Гуделкин?! Ириней?! – пренебрежительно воскликнул Гундриков, как-то странно скосив брови, и затем, придав и тону своему и выражению своей физиономии строгую официальность, произнес: – Лазарь Парамоныч, не угодно ли сейчас же вот у этого стола снять в арендное содержание Кабановскую пустошь?

– Триста двадцать десятин будет-с? – почтительно и тоже официально осведомился Лазарь.

– Триста двадцать.

– В трех полях-с?

– Да.

– На двадцать лет изволите сдавать?

– На двенадцать.

– Ценою как-с?

– Семь рублей.

– Хе-хе, – шутить изволите-с.

– Чего ты, Лазарь, беспокоишь Андреича, – с упреком заметила Устинья Спиридоновна, – стало быть, ты умом-то обносился… Не видишь, Андреич для шутки речь повел… Где виданы такие цены!.. Известно, коли правов ему господа не дают, – как ее сдать!..

Гундриков вознегодовал.

– Что ты говоришь такое!.. Как ты так можешь рассуждать! Ты баба и больше ничего…

– Ох, баба я, кормилец, баба… – смиренно согласилась мельничиха.

– Какая твоя цена, Лазарь? Говори скорей, я вам докажу!.. Я докажу Гуделкину!.. Представьте себе: прав я не имею! Ах, вы…

Дело с Кабановской пустошью покончилось очень скоро. Не далее как через десять минут перед Гундриковым появился лист бумаги, на котором он и начертал нетвердою рукою: «Сдал я, Гундриков, Кабановскую пустошь гг. Дурманиных купцу Лазарю Парамонычу Новичкову, ценою по пяти рублей десятина и задатку пятьсот рублей получил…»

– Друг, – в восхищении воскликнул Лазарь, спрятав расписку Гундрикова в карман, – вовек не забуду твоей услуги!.. Жена! Шипучки…

А Устинья Спиридоновна сокрушалась:

– Ах я дура, дура… Ведь сумлевалась я в тебе, Андреич, ох, сумлевалась!.. Не чаяла я, сколь в тебе силы много…

Гундриков самодовольно улыбался.

Принесли «шипучку». Это оказалось «тотинское». Мы выпили. Тотинское хотя, по своему обыкновению, и отдавало свеклой, но жажду утоляло превосходно.

– Ну, друг, еще одно дельце! – сказал Лазарь после тотинского.

– Проси чего хочешь, – великодушествовал Гундриков.

– Вызволи, сударь, до конца – поддержи нового хозяина!..

– Проси – все дам.

– Ох, немалая просьба…

– Проси говорю! – уже настоятельно и как бы с сердцем повторил Семен Андреич.

– Кабановские мужики в петле у тебя…

– Это правда, – самодовольно заявил Семен Андреич.

– Я прямо скажу: ты и царь им и бог…

– Это правда. Я доволен. Я народ русский люблю, он господ своих почитает, – высокопарно заметил Семен Андреич и погладил себя по животу.

– Ах, как и не почитать-то, вас, голубчиков, – с умилительным вздохом произнесла мельничиха, – вами, голубчиками, свет держится… Что звезды на небе, то бояре на Руси…

– Оборудуй же ты, сударь, дельце, – продолжал Лазарь, – возьми ты у меня деньги, а под работу кабановских мне найми… Я знаю их – народ они закостенелый.

– Народ закостенелый, а меня послушают.

– А тебя послушают… Ты господин ихний… И ты до поры до времени об аренде скрой, пущай их не знают… А придет время, мы и объявимся… хе-хе-хе!..

– О, я их сожму! – бахвалился Гундриков, – я им гривну за лето дам, и ту возьмут… О, я их умею завлечь!.. Я бужу в них исконные чувства русского человека… Я ищу в них струны и нахожу…

Снова появился на сцену лист бумаги, и на нем снова начертал расписку Семен Андреич… Из расписки явствовало, что он обязывается нанять кабановских мужиков для работ на пустоши Кабановской и нанять не дороже цены такой-то, для чего и взял он у Лазаря Парамоныча Новичкова денег столько-то.

И эта расписка потонула в объемистом бумажнике мельника.

Не успели мы досыта наговориться о сделке и не успел еще Лазарь поведать нам всех предположений своих относительно пустоши, а Гундриков посоветовать ему, какой системы держаться с мужиками кабановской деревни, как возвратился Мартишка. Лазарь, высунувшись в окно, спросил у него, сдал ли он деньги, и затем, обратясь к нам, с тонкой улыбкой предложил:

– А что, господа, – есть такое мое намерение камедь устроить?..

– Что ж, устрой… Устрой, это нас позабавит, – снисходительно согласился Гундриков.

– Это насчет утки? – догадалась Устинья Спиридоновна и прибавила: Утку ты мне отмести, Лазарь; Степки чтоб не было, а Мартишку пробери. Хорошенько его, пса, пробери!..

Лазарь позвал и Степаху и Мартишку. Оба они предстали перед нами смущенные.

– Ты жарила ноне утятину? – простодушно спросил мельник.

Та трепетным от волнения голосом ответила, что жарила.

– Где же она?

– Перепарилась.

– Так… Ты чего ж смотрела?

– Их милость дожидалась… – указала Степаха на Гундрикова. По мере того как допрос продолжался, голос ее крепчал. В нем даже начинало появляться раздражение.

– Куда же ты дела перепаренную-то?

– Куда… куда! собакам отдала!..

– Ах ты, песье мясо!.. Так и отдала?

– Так и отдала.

Лазарь обратился к Мартишке.

– Ты, голубь, давно дома был? – с прежним простодушием спросил он.

– На прошлой неделе был, – угрюмо ответил Мартишка.

– Ржи до новины у домашних хватит?

– Куда-те! с Егория покупают.

– С Егория… А едят сытно? Разносолы большие у них?

Мартишка не отвечал. Он, видимо, уразумел, к чему клонились расспросы Лазаря… Лазарь многозначительно помолчал, не спуская язвительного взгляда с лица Мартишки, и вдруг разразился руганью. Ругань была артистическая. В ней было упомянуто и о неблагодарности людской, и о подлом людском лицемерии, и о скверных свойствах Мартишкиных, и о свойствах его родителей, и об мошенническом поползновении всей вообще голи объедать добрых людей… Было упомянуто и о двух сотенных, только что пожертвованных Лазарем на эту самую неблагодарную голь.

Мартишка молчал и стоял понурившись. Волосы его свесились на лицо. Вся фигура как бы оцепенела в смущенной неподвижности. Степаха все более и более озлоблялась, но, не дерзая протестовать громко, ограничивалась сердитым шепотом.

– Я добряк, – вволю наругавшись, сказал Лазарь, – я тебе на выбор даю: либо вот бог, а вот порог – и ползи по миру, либо – говори правду… Говори, ел нонче утятину?

Наступило тягостное молчание. Наконец Мартишка легонько вздохнул и пробормотал:

– Было малость…