Кривые зеркала

Как же до боли обидно. Обидно, что здесь, похоже, все знали гораздо больше меня даже обо мне самом! Обидно, что кроме своего имени я пока так ничего и не узнал. До меня только сейчас дошло, что я не знаю имени ни одного человека, с которым успел здесь познакомиться (если это можно считать знакомством): ни привратника (если он человек), ни того лысого парня… Никого. Почему так? Я не догадался об этом спросить или мне было попросту безразлично, как их зовут? А может у меня вообще такая привычка, характер такой – не интересоваться никем, кроме самого себя? Может мне в принципе плевать на всех остальных? От этой мысли становилось тошно.

Оглядываться не хотелось, позади не было ничего, о чём можно скучать. Разве что та девчонка из дома, от воспоминаний о которой злость немного притихала, и даже теплело в животе; её имени я тоже не спросил, мы вообще и парой слов-то не обмолвились. Зато её нежный вкус до сих пор ощущался на губах. Может она – самое приятное, что со мною здесь случалось. Хоть уже и закрадывалось сомнение – а не привиделась ли она мне. Была ли она реальной или всего лишь иллюзией, единственная задача которой удерживать меня в доме как можно дольше? Да какая теперь разница! Пятно света впереди постепенно росло, и становилось страшно оторвать от него взгляд, мало ли какие ещё сюрпризы могут здесь приключиться. Посмотришь, например, не в ту сторону, и ищи потом куда шёл, если вообще вспомнишь, что шёл куда-то. Какое-то внутреннее чутьё подсказывало, что здесь это вполне обычное дело, и что всё это унылое, тихое однообразие весьма обманчиво. Стоит лишь немного отвлечься, утратить бдительность, потерять свою цель из виду, как заправляющий здесь шулер тут же выбросит из рукава какую-нибудь пакость.

Достав из-за уха папиросу, о которой только сейчас вдруг вспомнил, озадаченно повертел её в руках и бросил на рельсы. Какой смысл в куреве, если всё равно нет ни одной спички. Стекавшая по лицу едкая смесь из пота и слёз разъедала глаза. Растерев зудящее лицо краем мокрой футболки убедился, что свет впереди никуда не делся и даже значительно вырос в размерах. Ну ничего, посмотрим ещё кто кого…

Железный сарай вытянутой формы, из огромных окон которого лился свет, был покрыт замысловатыми узорами, в которых с трудом угадывались какие-то птицы, цветы и, кажется, что-то похожее на разноцветного единорога. Сейчас растрескавшаяся во многих местах краска вздувалась рваными угловатыми краями и осыпалась огромными кусками, обнажая ржавое, кое-где прогнившее насквозь железо. Даже прижавшиеся к рельсам диски колёс щеголяли матовым медным цветом. Все три двери были гостеприимно распахнуты. Вот, значит, какой ты – трамвай, который едет домой.

Я устало плюхнулся на первое попавшееся сиденье и с наслаждением вытянул ноги. Открывшаяся в салоне картина оказалась ещё менее обнадёживающей, чем остатки единорога. На одном и передних сидений спиной ко мне развалилось безжизненное тело в мятых джинсах и таком же мятом засаленном пиджаке. Грязные желтовато-русые космы, поблескивавшие множеством серебряных нитей, свисали длинными нечёсаными прядями. В проходе рядом с креслом, в котором расположилось тело, зияло чернотой прямоугольное отверстие. Я ошалело таращился на всё это, блиставшее в ярком свете, «великолепие» – грязный, волнистый пол, потрескавшаяся кожа сидений, черневшая множеством щелей обшивка стен.

Сиденье передо мной страшно взвизгнуло, когда я взялся за него, чтобы подняться. И тут же в проход откуда-то из-под кресел соседнего ряда выкатился лопоухий, бело-рыжий клубок шерсти с чёрным пятном на боку и, внимательно поглядев на меня карими глазками, звонко тявкнул и завилял маленьким хвостом.

– Опять ты! – Я, выпучив глаза, смотрел, как ещё минуту назад безжизненное тело выросло в проходе, раскачиваясь с такой силой, словно находилось на палубе попавшего в сильнейший шторм корабля. Бурый огрызок, кажется от яблока, просвистел мимо щенка и со смачным всхлипом впечатался в спинку одного из кресел. Щенок обернулся на захлёбывавшегося потоком ругательств зомби и снова с любопытством уставился на меня.

– А ты ещё кто такой?! – Из-под спадавших на лоб патлей на меня смотрели налитые кровью глаза в обрамлении опухших, тёмно-синих век.

– Костя. – Я растерянно ожидал, что сейчас какой-нибудь очередной огрызок, а то и что потяжелее отправится в мою сторону. Он долго молча смотрел на меня, видимо пытаясь переварить услышанное. Я даже успел подумать, не заснул ли мой собеседник ненароком в таком вот положении, когда он снова ошарашил меня, разразившись низким утробным хохотом.

– Это до такого теперь мода дошла что ли? – хохотал он, тыча пальцем в болтавшиеся у меня ниже колен лохмотья. – Мало стало дырки на коленях делать, теперь вообще в лоскуты рвать стали?

– Типа того, – огрызнулся я, отворачиваясь к окну и подавляя желание выплеснуть ещё не до конца остывшую злость на этого типа.

– Да ладно, не бычься, – голос был примирительным, хотя язык у него заплетался порядочно, из-за чего фраза звучала как: «длыдн нэее быщси». Больше всего меня изумляло, как он умудряется сохранять равновесие, так сильно раскачиваясь из стороны в сторону. – Ща, погодь.

Опираясь на дужки кресел, зомбяк опустился на колени перед провалом в полу и, качнувшись вперёд, повалился в него. Я даже рефлекторно подскочил, чтобы ловить этого несчастного, понимая, что не успею добежать. Однако в яме он исчез только наполовину, ноги оставались лежать на полу, уцепившись ступнёй за ножку кресла. Свалившаяся вниз тельняшка обнажила грязную тощую спину, густо заросшую чёрными волосами. Спустя минут пять шебуршания внизу на свет появилась его рука, уцепилась за край проёма и вытянула в салон остальное тело. Во второй руке он сжимал огромную зелёно-жёлто-коричневую тряпку.

– В армии служил? – налитые кровью глаза впились в меня так, что казалось, от этого ответа зависит вся моя дальнейшая судьба, а то и сама жизнь.

– Без понятия, – пожал я плечами и для убедительности постучал пальцем по голове, – вообще ничего не помню.

– Да. Бывает, – в голосе появились сочувственные нотки, – ну держи тогда, будем считать, что служил.

Я поймал брошенную тряпку, оказавшуюся мятыми, но вполне себе крепкими штанами странной пятнистой расцветки, и стал поспешно переодеваться, пока он не передумал. Сидевший всё это время на задних лапах щенок тут же принялся обнюхивать брошенные прямо на пол старые брюки.

– Спасибо. А как вас зовут? – ну хоть его я догадался об этом спросить.

– Пётр Иванович, – зомбяк гордо выпятил впалую грудь, обтянутую под пиджаком грязной майкой, не замедлив с громким хрустом почесать её волосатой пятернёй. Бросив мне штаны, он так и остался сидеть на краю ямы, свесив ноги вниз, – но можешь звать меня просто Иваныч. Лады?

– Лады. И давно ты тут, Иваныч?

– Да давненько уж, а что?

– Спросить хотел, а трамвай когда поедет? А то мне домой надо.

– Ишь ты какой, домой ему надо, – потянувшись куда-то в сторону, он подтянул к себе пузатую бутылку, в которой плескалось что-то мутное, и железную кружку, напоминавшую своими стенками облезлый борт самого трамвая. Тут же нацедил в кружку содержимого бутылки, от которого даже на таком расстоянии в нос ударило резким спиртовым запахом. – Никому не надо, а ему вдруг надо стало!

– Ну, он же вроде туда едет, – даже уже зная, что он скажет, я продолжал с надеждой смотреть на это пропитое до самых костей существо, отказываясь признавать всю очевидность окружавшей меня действительности. То, что я итак уже знал с того самого момента, как вошёл в салон.

– Может когда и ехал, – пробурчал Иваныч, – только это было давно и не правда. – Он залпом опрокинул в себя вторую порцию, даже не поморщившись.

– Как это? – мой мозг бился в конвульсиях, отчаянно сопротивляясь безжалостной очевидности того факта, что трамвай никуда не поедет, как бы мне этого ни хотелось.

– А вот так! – он рубанул воздух ладонью и, опустив голову, уставился в чёрные недра ямы. – Никому это стало не нужно, ехать некому, – кружка со звоном ударила в раму ближайшего сиденья. Этот звон эхом метался внутри моей головы, пока перед глазами медленно вращалась карусель светящегося салона с чёрными окнами. Хотелось сесть на пол, а лучше лечь. И так, чтобы всё это исчезло. Так, чтобы я не только забыл себя, но чтобы меня вообще не было. Чтобы не было вообще ничего. Вся эта история с трамваем казалась какой-то изощрённой глупой шуткой. Какой к чёрту Лабиринт, если вот так всё и закончилось. Все мои усилия обернулись тем, что я оказался в полнейшем тупике под яркой неоновой табличкой «Закрыто». А под этой табличкой, вдобавок к обычным для русского настенного творчества трёх буквам, были приписаны ещё и три слова: «Трамвай не едет». Какой-то хриплый, заплетающийся голос рассказывал о ворюгах – чиновниках, постоянно поднимавших цены на электричество и понижавших и без того мизерную зарплату.