Крокодил

Дверь хлястнула по одеялу, врываясь в коридор с таким злобным напором, словно брала разгон, чтобы, сорвавшись с петель, пронестись плашмя по комнате, пробить стену и облететь весь город, рухнув где-нибудь на окраине. Одеяло взметнулось, шипя и выгнувшись горбом. Шорох вздыбившихся шерстинок прошелся по коже людей, собравшихся в кухне. Черты Салеевой заострились, глаза сузились, но она быстро спрятала это новое лицо.

– Стоять на месте, не двигаться!

Анюта, отдернув иглу от ноги, бросила шприц на балкон.

– Лежать! Головой в пол!

Ваджик и Миша медленно сползли с дивана на пол. У Ваджика задрался коричневый свитер, показав нижнюю часть спины, поросшую длинными черными волосами. С правого бока краснел рубец. Миша слабо обхватил голову руками и медленно, без суеты вытянулся, втыкаясь пятками в диван.

В кухню ворвались двое в масках. Салеева стояла, расставив ноги. Не шевелилась.

– Встала, – омоновец, держа автомат двумя руками, ткнул дулом в сидевшую на табурете Старую.

Старая медленно повернулась. Посмотрела сквозь полуприкрытые веки на автомат. Дернула носом, будто принюхиваясь. Брезгливо приоткрыла рот и поднялась с табурета.

– Давай всех в комнату, – на кухню заглянул толстый мужчина в бежевой куртке. Широко расставленными глазами он быстро прошелся по Старой, Салеевой и скрылся.

– Пошли!

Войдя в комнату, Салеева вскользь взглянула на Мишу и Ваджика. Села в кресло и сделала недовольное лицо. Анюта, опустив глаза, ссутулившись, стояла у стены под медалью. Двое омоновцев встали по бокам дверного проема. Двое остались в коридоре. В комнате находились еще двое. Один – высокий, худой, в темно-синем спортивном костюме, другой – с видеокамерой, приставленной к глазу. Салеева зло посмотрела на них.

– Начальник, можно встать? – спросил Ваджик, приподняв голову.

– Лежи, – сказал толстый, заходя в комнату.

Ваджик послушно опустил голову.

– Как скажете, начальник, – сказал он, причмокивая и как будто целуя пол.

– Ровно стой, – толстый подошел к Анюте. – Давай сюда, – обернулся он на оператора.

– Не снимайте меня, – заныла Анюта, отворачиваясь от стеклянного глаза, смотрящего ей в лицо. – Меня родители если увидят, они меня убьют.

– В камеру смотри, в камеру, – толстый говорил мягко, как будто всех людей, собравшихся в этой квартире, он знал давно и хорошо, только не уважал.

– Я же говорю, – всплеснула руками Анюта, не трогаясь с места и вжимаясь щекой в пупырчатую цементную стену, – родители меня увидят!

– Птица, ты слышал? – толстый дернул головой в сторону кухни, откуда доносился шум выдвигаемых ящиков и шорох пакетов. – Она боится, что родители увидят!

– А мы им специально покажем! – донесся из кухни крик Птицы.

– Ой, да что такое, – Анюта затрясла головой задевая макушкой медаль.

– Медалька? Золотая? – Толстый протянул руку. Анюта шарахнулась. – Стой-стой-стой, – ласково проговорил он. Анюта вжала голову в плечи. Толстый дотронулся пальцем до ребра медали. – Не настоящая, – сказал он.

Черты Салеевой снова заострились.

– Ну давай, рассказывай, – сказал толстый, ставя между собой и Анютой оператора.

Камера лезла Анюте в лицо.

– Что рассказывать? – капризно и с плачем спросила она.

– Как звать тебя.

– Субурова Анна Евгеньевна.

– Анна Евгеньевна, кем вам приходится гражданка… – толстый сделал паузу и повернулся к двери. Оттуда шагнул омоновец и передал ему паспорт. – Гражданка Алена Леонидовна Салеева восемьдесят четвертого года рождения.

– Одноклассницей, – пискнула Анюта, бросив взгляд в камеру и заморгав. – Мы с детства дружим.

– Что делали сегодня?

– Ничего, – сказала Анюта. – Пивка зашла попить.

– Пивка зашла попить, ой-й-й… – умильно сложил руки на груди толстый. – Ой-й-й… Девочки-и-и… А если мы у тебя сейчас анализ возьмем на содержание дезоморфина в крови, мы его там обнаружим? Обнаружим мы там его? – он повысил голос.

– Не знаю, – всплеснула руками Анюта.

– Обнаружим или нет?

– Я не знаю! – заплакала она. – Я сюда вообще не хожу. Первый раз пришла. Клянусь.

– Чем клянешься? – серьезно спросил толстый.

– Между прочим, клясться – грех, – Анюта перестала плакать и с упреком посмотрела в камеру.

– Ой, грех, – снова умилился толстый.

– В Библии так написано, – Анюта покраснела.

– А колоться – не грех? – вкрадчиво спросил толстый. – А то, что наркотик – это растянутое во времени самоубийство, тебе никто не говорил? – Он развернулся к камере боком, словно поток своего голоса хотел направить не в Анютины уши, а в гладкое дуло камеры. – Давай эту, – он повернулся к Старой.

Анюта, вытирая глаза трясущимися руками, отошла в угол. Омоновец отделился от стены, подошел к Старой и молча повел автоматом в сторону стены. Старая встала и, шатаясь, поплелась к стене.

– Что на ногах-то еле стоишь? – спросил ее толстый.

– Ушаталась за день, – недовольно ответила Старая, встала у стены и уставилась в глаз камеры.

– Семина Марина Исаевна? Тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения? – спросил толстый, открывая паспорт.

– А-а-а? – шатнулась Старая. – Я.

– Колешься?

– Кого я колола?

– Дезоморфин, спрашиваю, употребляешь?

Старая вздрогнула, отстранилась от стены, широко открыла глаза и, шмыгнув носом, сказала:

– Употреб-ляла! – она разделила слово на две части и вторую произнесла громко, с вызовом.

– Когда последний раз?

– Вчера. Не знаю, как от него отделаться, веришь, нет? – спросила Старая.

– Дети есть?

– Да, и не только дети, внуки есть, – оживленно заговорила Старая надтреснутым голосом. – Муж у дочки – мент. Он следит за мной. Сказал, чтобы, пока я это… чтоб я к ребенку не подходила.

– Что ж вы, Марина Исаевна, так зятя своего позорите? – спросил толстый, растягивая слова. – Что ж вы не живете, как все тещи нормальные живут?

– Хочу-хочу, – Старая всем телом потянулась к толстому. – Сколько времени хочу. Не знаю, как от него отделаться.– От зятя или от крокодила? – хохотнул толстый.

– От крокодила. Веришь, нет? Клянусь, здесь меня больше не увидят.

– Чем клянешься? – мрачно спросил толстый.

– Внуком клянусь, – моргнула Старая.

– Иди на ее место, – повернулся толстый к Салеевой.

Салеева осталась сидеть в кресле. Старая вернулась на диван. Анюта отошла от стены и села рядом со Старой, приподняла стопы, опираясь о пол пальцами, соединила ладони и зажала их коленками. По ее руками прошла дрожь, она сильнее сжала их коленями.

– Особого приглашения ждешь? – спросил Толстый.

Салеева поднялась, мягко и пружинисто прошлась по паласу. На икрах ее при ходьбе играли мышцы. Остановившись прямо под медалью, Салеева воткнула руки в боки, расставила ноги и попружинила ими, словно собиралась взять вес.

– Мастер спорта международного класса, – усмехнулся толстый. – Салеева Алена Леонидовна.

– Колешься?

– Нет.

– Ты шутишь? Соседи жалуются. В подъезде не продохнуть.

В комнату вошел Птица. Он нес белого котенка, сжав его за туловище большим и указательным пальцами.

– Под столом нашел. Сидел там тихо, прятался, – сказал Птица басцом, прихлопывая в словах гласные. Произносимые им предложения были похожи на пузырьковую пленку, в которой он языком лопал воздушные головки.

– Это что, твоя домашняя крыса? – засмеялся толстый.

Салеева выпрыгнула из угла, схватила котенка. Котенок тонко закричал. Салеева прижала его к груди. Он барахтался лапами на ее груди, словно его топили. Словно он находился в воздушном пузыре пластикового пакета. На коже Салеевой проступили тонкие красные царапины, беспорядочные, как рисунок ребенка, впервые попробовавшего рисовать.

Птица направился к балкону. Анюта стиснула колени.

– Котенка мне напугали, – сказала Салеева, скользя ладонями по засаленной шерстке котенка, упорно рвавшегося из ее рук. Она дернула его, прижала к груди теснее и сцепила на нем замок рук.

– Вот у нее домашняя крыса, сидит в обосранных колготках, – сказал Птица притихшим голосом. Толстый резко развернул к нему короткую шею.

Салеева опустила глаза и сжала зубы. Ее лицо стало квадратным, а верхняя губа – тонкой.

Птица вынес на руках с балкона ребенка. Обхватив Птицу одной рукой за шею, мальчик в другой сжимал красную машинку. Ноги его в бугристых колготках свисали вдоль Птицыного тела. Его рот был открыт, он делал им шумные равномерные вдохи. Посмотрев на мать темными глазами, он перевел взгляд на машинку.

– У тебя с кукушкой все в порядке? – тихим голосом спросил Салееву толстый.

Салеева раздула ноздри и отвернулась к двери, по обеим сторонам которой неподвижно стояли омоновцы.

– Жень… – позвал его Птица. – У него все вещи дезоморфином провоняли.

– Ты че, себе мозг весь проколола? – давяще спросил толстый. – Ты че, блядь, из пацана дебила сделала?

– Я его яблоками кормлю! – крикнула Салеева, котенок дернулся и с криком вырвался на плечо. Салеева схватила его, сдавливая выпуклый живот пальцами.

– Че? – толстый скривил лицо. – Чем ты его кормишь?

– Яблоками! Старая, покажи.

Старая шмыгнула, приподняла плечи, взяла сумку с дивана, тряхнула. Из нее выкатились три яблока – красных, продолговатых, с глянцевыми боками в желтых крапинках.

– Это что такое? – спросил толстый.

– Витамины для ребенка, – еле ворочая языком, проговорила Старая.

Яблоки укатились и застряли в выемке у подлокотника.

– Муж есть? – спросил толстый.

– Умер.

– Скололся?

– Утонул.

– Кололся?

– Нет.

– Родственники есть?

– Сестра.

– Телефон давай.

– Нет у меня никакого ее телефона.

– Сдохнешь. Сгниешь заживо, сука. Телефон давай, я сказал, – с угрозой проговорил толстый, заступая в пространство между Салеевой и оператором.

– Я сказала, на хуй иди.

– Сука, телефон дай! – раздалось из-под маски одного из омоновцев.

– Девятьсот восемнадцать… – начала Салеева, – шестьсот тридцать один… девятнадцать… сорок…

Толстый вытащил из кармана брюк телефон, потыкал коротким пальцем в цифры. Приложил трубку к уху, переступая через Мишу и Ваджика, вышел на балкон. Выглянул оттуда.

– Птица, ребенка на кухню уведи.

С балкона послышался бубнеж. Толстый что-то монотонно говорил в трубку.

– Она-то сдохнет, – послышалось отчетливей. Салеева шумно выдохнула. – С ребенком что будет? Мы можем его определить прямо сейчас…

– Птица… – он высунул голову с балкона. – Птиц!

В комнату вошел Птица и быстро пересек ее, переступив одной ногой через Ваджика, другой – через Мишу.

– Ты смотри, что делается, – сказал толстый.

– Урну я видел, – сказал Птица.

– Ты там в углу посмотри, – сказал толстый.

– Сейчас, перчатку надену…

Птица вынырнул с балкона. В поднятой руке он держал шприц.

– Ребят, что-то мутноватый у вас крокодил. Как вы таким колетесь? – спросил толстый, выгружая свое крупное тело из узкого балконного проема.

– Че молчим?

Миша, расцепив пальцы на макушке, поднял голову. На шее выступил небольшой кадык. Опираясь локтями об пол, Миша прогнулся в копчике, глядя на Птицу исподлобья. Только пальцы его бессильно распяливались над головой, как сломанные ветви дерева с большими пятипалыми листьями.

Птица поднял шприц выше – вровень с желтыми лучами, бьющими из голой лампы под потолком. С того угла, откуда смотрел Миша, шприц совпадал с куском обоев, оставшимся на стене. Издалека узоры их походили на бледные привидения с продолговатыми головами, с размытыми макушками и двумя пузырями вместо щек. Их тела отчетливо начинались узкими плечами, а к низу оплывали в раздутый пузырь под бледно-свинцовым балахоном. Привидения будто держали в руках светильники или свечки и выплывали из сырой и заляпанной цементной стены, как из портала, открывшегося на том самом месте, с которого не смогли или не захотели содрать последний кусок обоев. Миша смотрел на обои через шприц, который Птица, нагнувшись, держал перед его лицом. Шприц был залит бледно-желтой мутной жидкостью. Свет лампы, проходивший сквозь его пластмассу, зажигал на стене свечи в руках привидений. Размывал их макушки, контуры балдахинов, и если смотреть на них долго под таким углом, как смотрел Миша, то можно было заметить, что привидения движутся – из стены вперед, в комнату – и выходят из своих границ.