Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)
Шрифт:
– Прекрасно, прекрасно понимаю, – заверил Дэнис. – Но вы не находите, что космос порой посылает нам весьма неадекватные сигналы?
– Я этого не допускаю, – отрезал мистер Барбекью-Смит. – Я все пропускаю по разным каналам к разным турбинам, генерирующим энергию моего сознания.
– Наподобие Ниагары? – предположил Дэнис. Иные высказывания мистера Барбекью-Смита напоминали цитаты – без сомнения, цитаты из его собственных сочинений.
– Именно. Наподобие Ниагары. И вот как это делается. – Он снова наклонился вперед и продолжил развивать мысль, постукивая указательным пальцем в такт своей речи. – Чтобы привести себя в состояние транса, я сосредоточиваюсь на предмете, который желаю сделать
– Звучит на удивление просто, – заметил Дэнис.
– Это так и есть. Все великое, прекрасное и одухотворенное в жизни действительно на удивление просто. (Еще одни кавычки.) Если мне нужно сочинить один из моих афоризмов, – продолжал мистер Барбекью-Смит, – я в преддверии транса листаю сборник цитат или «Шекспировский календарь» – что попадется под руку. Это, так сказать, дает ключ, гарантирует, что космос будет вливаться в мое подсознание не сплошным потоком, а каплями афоризмов. Схватываете идею?
Дэнис кивнул. Мистер Барбекью-Смит сунул руку в карман и достал блокнот.
– Несколько таких «капель» упало на меня сегодня в поезде, – сказал он, листая страницы, – и я записал их, когда вышел из транса, сидя в угловом кресле купе. Я вообще нахожу поезда весьма продуктивной средой для работы. Ага, вот они. – Он прочистил горло и прочел: – «Горная дорога может быть крутой и трудной, но воздух на вершине чист, и именно с вершины далеко видно». «То, что действительно важно, свершается в сердце».
Забавно, размышлял Дэнис, как бесконечность иногда повторяется.
– «Видеть – значит верить. Да. Но верить – тоже значит видеть. Если я верую в Бога, я вижу Бога даже в том, что представляется злом».
Мистер Барбекью-Смит оторвался от блокнота.
– Этот последний афоризм особенно тонок и изящен, не правда ли? Без вдохновения он никогда не пришел бы мне в голову, – похвастался он и еще раз прочел свою максиму, медленнее и более торжественно. – Это послание прямо из бесконечности, – задумчиво прокомментировал он и перешел к следующему афоризму: – «Пламя свечи дает свет, но оно же и обжигает». – На лице мистера Барбекью-Смита обозначились морщинки недоумения. – Я сам не до конца понимаю, что это значит. Слишком афористично. Конечно, это можно отнести к высшему образованию, которое просвещает, однако же и провоцирует низшие классы на недовольство и революции. Да, полагаю, так и есть. Но как афористично, как афористично!
Он задумчиво потер подбородок. Снова раздался гонг, на сей раз он звучал нетерпеливо и, казалось, умоляюще: обед стынет. Это вывело мистера Барбекью-Смита из задумчивости. Он повернулся к Дэнису.
– Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я рекомендую вам культивировать в себе вдохновение. Пусть ваше подсознание работает за вас; впустите в себя Ниагару бесконечности.
На лестнице послышались шаги. Мистер Барбекью-Смит встал, легко коснулся плеча Дэниса и сказал:
– Больше – ни слова. В другой раз. И помните: я целиком полагаюсь на вашу скромность в этом деле. Есть глубоко интимные,
сокровенные вещи, которые человек не хочет выносить на всеобщее обозрение.– Разумеется, – заверил Дэнис. – Я прекрасно это понимаю.
Глава 7
Все кровати в Кроме являлись предметами старинной, переходящей по наследству из поколения в поколение мебели – огромные, как четырехмачтовые шхуны с убранными парусами сияющего чистотой цветного постельного белья. Были кровати резные и инкрустированные, окрашенные и позолоченные, ореховые и дубовые, а также сделанные из экзотических пород дерева – словом, самые разные кровати всех эпох и моделей от времен сэра Фердинандо, построившего этот дом, до времен его тезки, жившего в конце восемнадцатого века, последнего представителя рода, но все – грандиозные и величественные.
Самой чудесной была та, на которой спала Анна. Сэр Джулиус, сын сэра Фердинандо, заказал ее в Венеции для своей жены, которая ждала тогда первого ребенка. В ней воплощены все причуды венецианского искусства начала семнадцатого века. Остов кровати напоминал огромный квадратный саркофаг. По всей деревянной поверхности была выполнена глубокая резьба в виде розовых кустов, в которых резвились амуры. Рельефы на черной деревянной основе отшлифовали и покрыли золотом. Золоченые розовые плети спиралями вились по четырем столбцам в форме колонн, на вершинах которых сидело по херувиму; столбцы поддерживали деревянный балдахин, украшенный такими же резными цветами.
Анна читала, лежа в постели. На маленьком столике рядом с кроватью горели две свечи; в их насыщенном свете ее лицо, обнаженная рука и плечо приобретали теплый оттенок покрытого легким пушком персика. Тут и там на балдахине над ее головой между глубокими тенями мерцали золотом лепестки роз, и мягкий свет, падавший на спинку кровати, беспокойно метался между замысловато вырезанными розами, ласково задерживаясь на пухлых щечках, животиках с ямочками пупков и тугих, несуразно маленьких ягодицах рассевшихся на ветвях херувимов.
В дверь деликатно постучали. Анна подняла голову от книги.
– Входите, входите.
Круглое детское личико под глянцевым колоколом золотистых волос просунулось в щель. Розовато-лиловая пижама делала гостью еще больше похожей на ребенка.
Это была Мэри.
– Я решила заглянуть на минутку, пожелать вам спокойной ночи, – сказала она, садясь на край кровати.
Анна закрыла книгу.
– Очень мило с вашей стороны.
– Что вы читаете? – Мэри взглянула на книгу. – Второсортное чтиво, не правда ли?
Тон, которым Мэри произнесла слово «второсортное», подразумевал крайнюю степень презрения. В Лондоне она привыкла общаться только с людьми первого сорта, которые признавали лишь первосортные вещи, притом она знала, что таких вещей на свете очень, очень мало, а те, что есть, преимущественно французские.
– А мне, уж простите, нравится, – ответила Анна.
Больше сказать было нечего. Последовало весьма неловкое молчание. Мэри нервно теребила нижнюю пуговицу на пижамной кофте. Откинувшись на высоко взбитые подушки, Анна ждала: что же дальше?
– Я так страшно боюсь последствий подавления чувств, – проговорила наконец Мэри и вдруг, на удивление, разразилась бурной речью. Она произносила все слова с придыханием в конце, ей не хватало воздуха, чтобы закончить фразу.
– И какие же чувства вас так гнетут?
– Я не сказала, что какие-то чувства меня гнетут, я сказала, что мне приходится подавлять чувства.
– Ах, подавлять! Понимаю, – кивнула Анна. – И какие же это чувства?
Мэри вынуждена была объяснить.
– Естественные сексуальные инстинкты… – начала она наставительно, но Анна ее перебила: