Кроме тебя одного

Митяй — мужик азартный. Увлечется чем-нибудь — не оторвешь. И чего бичует? Мог бы жить припеваючи — азартом брать. Только ли мало их, азартных, начальнички пузатенькие, спокойненькие, самодовольные — к ногтю, к ногтю, чтобы не рыпались! Он, Кешка, что? Не крутился на первых порах? Еще как! Кому его кручение надо было, если от него одно беспокойство!

Азартный и везучий Митяй — бич отпетый. За час в жару почти каракумскую с десяток плотвичек и двух окуней выудил. Поплавок пожирал глазами, будто золотую рыбку поймать хотел.

«А если бы поймал ее Митяй, что загадал бы?» — подумал Кешка.

— Митяй! А если бы бац — и золотая рыбка на крючке? — вслух спросил он.

Бич оглянулся, посмотрел на него, как посетители жаксынского кафе на Булата смотрят — брезгливо и с жалостью: живут же, мол, несчастные слабоумные на земле!

— Ляпнешь не подумавши! Не пацан, чтобы в сказки верить.

Заинтересовался Кешкиным вопросом Курлович — почувствовал, что есть здесь воспитательный момент.

— Ну а если представить себе? — пристал он к Митяю.

— Вот елки-палки! Да мало ли что! — отмахнулся Митяй. Но вдруг оживился. — Я бы ящик бормотухи попросил. И жратвы побольше. Покейфовали бы!

— И кроме этого — ничего? — удивился Курлович.

— А что еще? Биллов мне не надо, лапсердаков тож.

Кешка усмехнулся: не для Серегиного ума Митяева философия. Сам Курлович всеобщее благоденствие запросил бы, счастья для всех людей планеты. А то, что человеку просто выпить хочется, — куда ему докумекать!

— Ваня, а ты? — не успокоился Курлович.

— Я при чем? — невинно улыбнулся бич.

— Про рыбку золотую спрашиваю, чудак-человек!

— А на кой мне золото?

— Ты что, сказку эту не знаешь? — изумился Сергей.

«Сам ты — чудак-человек! — подумал Кешка. — Откуда Ване Пушкина знать, если он всего два класса с коридором кончил. Он из детского дома чаще бегал, чем ты на свидания!»

— Не-а… — подтвердил мысли Кешки Ваня.

— А кто такой Пушкин?

— Начальник вытрезвителя, что ли? — прикинулся Ваня.

— Во придурок! — боднул головой Митяй. Это у него было ласковым обращением к своему сожителю. — Его фамилия Пашкин.

— Хорошо, — терпеливо, по-учительски, согласился Курлович. — Что бы ты пожелал, если бы твое одно желание могло непременно исполниться?

— Пусть бы Ефименко издох! — сказал Ваня и испуганно оглянулся по сторонам.

Короткий будто и проснулся для того, чтобы услышать это — так неожиданно прозвучал его голос.

— От кого не ожидал — так это от Вани. Дай ему нож — прирежет Борьку и глазом не моргнет!

— Нельзя! — возмутился Ваня — аж щечки заалели. — Нельзя человека убивать! Если бы сам издох…

— А кабы тебе государственный указ: «Убей Ефименко — тебе ничего не будет»? — не отставал от Вани теперь уже Короткий.

— Нет, не убил бы. Нельзя.

— Видал! — обрадовался неизвестно чему Курлович. — Бич и тот — гуманист. А что свояк мой говорит? «Человек по натуре своей — убийца. И если бы ему разрешалось убивать безнаказанно, все споры разрешались бы бритвой по горлу».

— Дерьмо он, твой Арнольд! — сплюнул Яшка и отошел к костру. — Пошли есть, философы!

Никого уговаривать не надо было. Только Булат бесцельно бродил вдоль берега, уставившись в землю, будто искал вчерашний день. Как всегда, Длинный чуть слышно тянул казахскую песню.

— Иди жрать, акын! — крикнул Митяй.

Булат очнулся и поскакал вприпрыжку с горящими надеждой глазами — он был голоден через каждые полчаса после приема пищи.

После выпивки, после шашлыков Кешку потянуло на сон. Он отыскал себе тенечек за камышовой стеной, под кустом ракитника, подложил под голову рюкзак, блаженно растянулся на траве. Казалось, веки слипаются, и он вот-вот уснет под приглушенный говор Короткого и Курловича, оставшихся сидеть у потухшего костра. Но не шел сон, хоть тресни.

О чем они там спорят? Опять о смысле жизни? Достал Серега Яшку со своими морализмами. Ну чего пристал? Не хочет Яшка детей заводить — его личное дело. Ради башлей себя по шабашкам гробит — может, ему так нравится, может, он по методу кентавра живет: пахать, как лошадь, чтобы жить, как человек.

Кешка открыл один глаз, посмотрел в сторону спорящих, улыбнулся, увидев, как нелепо и смешно размахивал длинными руками Яшка. Похож он был на большую, нелепую и бескрылую птицу, тщетно пытающуюся оторваться от земли. Увы, мы тут, Яша, абсолютно равны с тобой — никто из нас взлететь не может. А хотелось бы? Зачем? Летать — всегда риск. Уж лучше надежненько по земле — шажком, ползком. Вверх не полетишь — не разобьешься. Как Митяй вон: ему рыбку золотую, а он — ящик бормотухи мне. И весь полет мечты высокой.

Но Ваня, Ваня-то!.. Что, Ваня? Он — молоток. Есть конкретный подонок — пусть сдохнет. Но сам, добровольно, чтобы ни ручек, ни совести не замарать. Ване, понятно, Ефименко досадил так, что здоровья ему желать — самому скотиной надо быть. А за что Жаманкулов Потапенко уложил? Самозащита? Да ведь тот на него с голым кулаком шел! Как нелепо жизнь наша устроена, если из-за пузыря водки тебе могут череп раскроить и в топке сжечь.

«А если Потапенко живой был?» — впервые за полтора года предположил Кешка и испугался этой мысли. Получается, что Кайрат с Васькой могли его живьем в огонь?

Кешка поежился, как от озноба, задержал дыхание, словно затаился от инспектора угрозыска, спрятавшегося в камышах и подслушивающего его мысли. Живьем — как инквизиторы. И бродят где-то, водку кушают, баб лапают, балдеют, в общем. А может, и нет? Если с совестью после школы расстались, то страх быть разоблаченными с ними, верно, постоянно ходит? С ним не жизнь, а мука вечная. Если бы они догадывались, что Кешка — единственный свидетель, разве не боялись бы еще больше, разве не нашли бы его и не утопили бы в Ишиме? А что ему делать? К прокурору идти? А тот ему: где ж ты, милок, раньше был? Ты, милок, теперь не свидетель, а соучастник, выходит! Чего ему-то, Кешке, суетиться? Он не убивал, не сжигал.

Но Потапенко… Хорошо еще, что нет на свете этом ни бога, ни черта, ни душ усопших человеков. Иначе отрыгнулось бы Кешке молчание. Он уверен в том, что нет? Почему же не отрезало в памяти этот случай, почему Потапенко все чаще и все настойчивее преследует его? И, наверное, не только его. Жаманкулова с Васькой — еще больше. Хватает же одной души умершего, чтобы испортить жизнь троим живущим!

Да пошло все оно к черту! Так и рехнуться можно или броситься в Жаксы к прокурору.

Он понял, что не уснет, поднялся, пошел к Короткому и Курловичу.