Кромешник

Слухи о нем то утихали, то вновь возникали. То, что он остался безнаказанным после конфликта с «гангстерами», придавало ему ореол крутого мужика, заступника за простых сидельцев. Те, кому довелось побывать в других зонах, помимо «Пентагона», объясняли, что этот Ларей живёт по «правильным понятиям», а местная шушера – шакалье и беспредельщики. Говорили шёпотом, с оглядкой, но говорили. Те, кто жил с ним в одной камере, тоже изъяснялись намёками, что, мол, с ним легче сиделось, хотя и строже, – все было по справедливости… А теперь к тому же вокруг него складывался ореол мученика, тюремного стоика, святого.

Местные вожди бессильны были пресечь эти слухи. Спасибо куму, конечно, за них трамбует урку, но лучше бы его им отдали. Не опустить – так зарезали бы. Не зарезать – отравили бы. На воле над ними смеются, сволочи сытые, сами бы попробовали здесь порядки хранить… Того Живот так и не оправился толком – аттестован инвалидом и списан на волю. За взятку, конечно, а все же инвалидность не липовая, бойцом ему не бывать отныне.

На исходе девятого месяца Гек, как обычно, грезил-полуспал с открытыми глазами. Уши привычно процеживали коридорные звуки, наизусть знакомые: Гек по шагам отличал вертухаев, знал особенности каждого, заранее мог предугадать реакции и манеру вести дежурство. Нюх обострился чрезвычайно, теперь он понимал Варлака и Субботу, поразивших его когда-то своими способностями на этот счёт. И запахи он все знал наперечёт: от этого всегда лосьоном разит, а это крем сапожный, в шлюмке сегодня перловка…

Этот запах взялся ниоткуда и был ему смутно, но все же знаком. Возник и исчез.

Жизнь Гека в карцере была крайне скудна впечатлениями, но мозг, не меньше желудка страдающий от недостатка пищи, то есть событий, образов, информации, привык усваивать мельчайшие частички этой самой информации, проникающие в камеру из внешнего мира. Когда этого не хватало, мозг принимался за «жировые запасы» – воспоминания об увиденном, услышанном, съе… (ой, только не это!) пережитом. Две темы были табу – жратва и бабы. Впрочем, о сексе как-то и не думалось на таком корме. Гек принялся вспоминать запах.

Это не еда, не дерьмо, не одежда, не д… дым… Дым? Нет. Не химия, не растения. Где? Это не тюремный запах, но и не природный… Гек перебирал воспоминания, и голод как бы отступал на время.

Пришла ночь. Гек знал, что скорее изойдёт на мыло, чем перестанет вспоминать этот запах. Нет мира, нет тюрьмы, нет вертухаев за дверями – ничего нет важнее, чем найти и вспомнить. И он вспомнил: «Дом», ночь, много лет тому назад. Ему одиноко и больно – Рита, единственный близкий человек, сплюнула ему прямо на сердце. Он, раскачиваясь, мается на топчане и мычит в безнадёжной попытке заплакать. А из-под двери как раз и запах вполз – дым не дым, странный такой…

– Хозяин, привет!

«Допрыгался, – обречённо и вместе с тем весело подумал Гек. – Вот что такое глюки и как их едят». Он постепенно вывел привычное тело из оцепенения, на что ушло меньше минуты, глубоко вздохнул, чтобы кислород активнее побежал по венам, и, дрожа от любопытства, повернул голову в ту сторону, откуда ему послышался звук. В это мгновение он даже боялся, что ничего не увидит и его галлюцинация так и останется в памяти, как звуковая и кратковременная. Однако действительность оказалась богаче предположений.

Между деревянным лежаком и стеной, там, где стояли снятые ботинки без шнурков (Ваны категорически советовали не злоупотреблять обувью в тюрьме – лучше во сто крат в ущерб теплу сохранять кровообращение, от ревматизма и распухающих вен), расположилась странная двоица – существа из комиксов и горячечных кошмаров.

На самом верху левого ботинка сидела и скалилась маленькая, размером со скворца, птичка. А может, и не птичка, поскольку на её воронёном тельце с крапчатыми рудиментарными крыльями и светлыми «штанами» сидела непропорционально большая (но все равно миниатюрная) голова собаки, с длинными вислыми ушами и лошадиными зубами. В зубах дымилась тёмная палочка, вроде сигары. Рядом с ней на мысу другого ботинка стоял и почёсывался малюсенький человечек, сантиметров двенадцати ростом. Был он неимоверно пузат и почти гол, если не считать набедренной повязки, состоящей из пояса и тряпки, пропущенной между ног и закреплённой спереди и сзади на поясе. Длинные волосы его были собраны в пучок на затылке, руки упёрты в бока. Но если живот его был хоть и велик, но не инороден, то вот рот этого человечка был для его пропорций невероятно велик – от уха и до уха, почти под стать соседке.

Гек молча смотрел на все это великолепие и боялся дохнуть: либо они исчезнут сейчас, либо он проснётся.

– Ну даёт! Ты что, оглох? Хозяин, а хозяин, ау! – Человечек молчал, а разевала пасть и радостно пищала… ну… пусть птицебака, раз она помесь птицы с собакой…

– Тебя как звать, ласточка? – Голос Гека, шедший словно со стороны, звучал так хрипло и неверно, что им одним можно было испугать любое привидение. Гек, задавая вопрос, испытывал неловкость от того, что поддался абсурду ситуации, вместо того чтобы преодолеть его.

– То есть как – «как»? Как всегда звали. Ты теперь какой-то странный стал. Мы с Пырем знаешь сколько тебя искали?

– Откуда мне знать, коли я вас впервые вижу?

– Ой, Пырь, он опять бредит, как тогда. Ты лучше скажи – зачем от нас сбежал и как это тебе удалось? От нас удрать нельзя.

– Ниоткуда я не бегал. Значит, тебя зовут Пырь. А тебя, глюк-птичка?

– Нет, нет, нет-нет-нет! Хозяин, смилуйся! Пусть у меня прежнее имя будет, как у Пыря! И Пырь тебя просит. Кланяйся, Пырь, в ноги хозяину кланяйся! Хозяин, отмени! Ой-ой-ой! – Птицебака забегала по краю ботинка, топорща перья и елозя по зубастой пасти своей окурком сигары. Толстячок с акульим ртом упал на четвереньки и стал кланяться.

– Цыц! Тогда говори своё имя и не выдрыгивайся!

Существо замерло, приосанилось, растопырило оба крыла и звонко прокричало:

– Вакитока меня зовут. Ва-ки-то-ка! Ура!

– Договорились. Вакитока. А почему – ура?

– А потому, что мы тебя нашли! Потеряли, потом по следу шли, потом нашли… а ты убежал. А нам без тебя плохо было. – Вакитока замерла на секунду, умильно скалясь на Гека, а потом опять забегала, перепрыгивая с ботинка на ботинок. Пырь перестал кланяться и уселся на пятки, словно маленький будда, уложив на колени живот. Пасть его, и без того неимоверно широкая, разъехалась буквально до ушей, и даже два ряда острых и длинных зубов не смогли изменить его добродушное и безобидное выражение лица. Геку почему-то показалось, что он беззвучно смеётся.

– Пырь, а ты что молчишь?

– Да не молчит он. Такой – малахольный. Мне слышно, а тебе нет. Хозяин, всегда же так было. Такой ты у нас странный стал. Но все равно – хороший. Ух, какой славный! Да!

У Гека тепло разливалось в груди – так ему стало весело и легко.

– Слышь, Вакитока, а ты меня не спутала с кем-нибудь? «Раньше», «как всегда» – бьюсь об заклад, ни разу с вами не сталкивался.

– Заклад! Ура! Спорим! Смотри, смотри, хозяин! Ты тогда нашёлся, нас позвал, а как мы пришли – ты ножом, ножом! Ух, ха-ха-ха! Ага, проспорил! Мы ничего не перепутаем – Пырь ох как кровь чует, ни за что не спутает.

Гек не понял ничего, но заулыбался:

– И ничего я не проспорил. А во-вторых – мы не оговорили заклад. Мне и ставить нечего. Да и вам, похоже…

– Есть чего! Ты проигрываешь – сказку нам рассказываешь, да, длинную сказку. Мы проигрываем – пляшем и поем!

– Ну и кто поёт из вас и кто пляшет?

– Я! Пляшу, пою, танцую! А Пырь играет. Пырь, сыграй! Хозяин велел!… Ладно! Попрошу. Он добрый!… Хозяин! Ты – это, того-этого. Покорми нас, а? Только не гневайся! Голодно нам, а?

– Рад бы – нечем. А что вы едите?