Кровь цветов

Голи обняла меня.

— Подумай, как велик Исфахан! — сказала она. — Ты будешь гулять по самой большой площади из всех, которые строили когда-либо. А твоя матушка сможет выбрать мужа для тебя из многих тысяч женихов!

На мгновение я оживилась, будто мои старые мечты все еще осуществимы, но потом опять вспомнила о своей судьбе.

— У меня нет приданого, — напомнила я ей. — Какой мужчина возьмет меня ни с чем?

В комнате опять стало тихо. Моя матушка стала раздувать руту, на лбу у нее появились морщины. Другие женщины заговорили наперебой:

— Не переживай, Махин-джоон! Новая семья поможет тебе!

— Они не позволят такой милой девушке остаться старой девой!

— Хорошего жеребца для каждой кобылы и крепкого солдата для каждой луноликой!

— Шах Аббас, может быть, захочет забрать твою дочь в свой гарем, — сказала Кольсум матери, — он будет откармливать ее сыром и сластями, и грудь у нее будет больше, а живот круглее, чем у нас всех.

Когда я в последний раз пошла в хаммам, то увидела свое отражение в металлическом зеркале. Моя грудь не была такой пышной, как у Голи или других кормящих матерей. Каждая жилка на моих плечах выпирала, а лицо казалось изможденным. Я была уверена, что ни для кого не смогу стать луноликой, но улыбнулась, представив, как мое худое костлявое тело становится женственным. Мою улыбку заметила Зейнаб и начала смеяться. Она хохотала так, что согнулась пополам, и скалилась, будто лошадь, которая пытается освободиться от уздечки. Я покраснела до корней волос, когда поняла, что Кольсум просто хотела быть добрее ко мне.

Сборы не заняли у нас много времени — вещей было совсем мало. Я положила смену черной траурной одежды в ковротканый хурджун между двумя тяжелыми одеялами и наполнила водой столько кувшинов, сколько смогла. В утро нашего отъезда соседи принесли нам хлеб, сыр и сушеные фрукты для долгого пути. Кольсум бросила пригоршню гороха, чтобы узнать, удачный ли сегодня день для путешествия. Предсказания были благоприятными, и она подняла священную книгу Корана и трижды обвела ею вокруг наших голов. Молясь о благополучном путешествии, мы прикоснулись к ней губами. Перед тем как мы отправились в путь, Голи вытащила кусочек засушенного плода у меня из сумки и спрятала в своем рукаве. Она «украла» что-то, и однажды я должна вернуться за этим.

— Надеюсь, — прошептала я.

Больней всего мне было прощаться именно с Голи.

Мы должны были ехать вместе с торговцем мускусом по имени Абдул-Рахман и его женой. За плату они сопровождали путешественников из города в город. Они часто бывали на северо-восточной границе страны, чтобы найти там мускус из Тибета и продать его в больших городах. От их сумок, одеял и палаток исходили ароматы, за которые на рынках платили баснословные деньги.

У верблюда, которого отвели мне и матери, были мягкие черные глаза, обведенные для защиты сурьмой, и густой косматый мех того же цвета, что и песок. Абдул-Рахман украсил его славный нос полосой красной шерстяной ткани с голубыми кисточками на манер уздечки. Мы забрались на него поверх горы свернутых ковров и мешков с едой и вцепились в горбы. Верблюд вышагивал плавно, но он был дурного нрава, и от него воняло, как от отхожих мест в нашей деревне.

Я никогда не видела мест к северу от нашей деревни. Когда мы миновали живительные горные потоки, земли стали бесплодными. Бледно-зеленые кустарники сражались за жизнь совсем как мы. Кувшины с водой становились здесь ценней мускусных желез. По пути мы часто замечали разбитые кувшины, а иногда и скелеты тех, кто недооценил длину путешествия.

Абдул-Рахман вел наш караван вперед в ранние часы, напевая верблюдам, а они шли, повинуясь переливам его голоса. Солнце палило нещадно, и мои глаза болели от яркого белого света. Земля была холодной, редкие растения, которые мы заметили, были подернуты инеем. К концу дня мои ноги окоченели настолько, что я уже не чувствовала их. Как только стемнело, матушка ушла в палатку спать. Она сказала, что не может больше видеть звезды.

Через десять дней пути показались горы Загрос, что означало близость Исфахана. Абдул-Рахман сказал, что где-то высоко в горах берет начало единственный источник жизни Исфахана, Зайенде-Руд, или Вечная река. Сначала это было лишь бледно-голубое сияние, прохлада которого доходила до нас даже через многие фарсахи. Как только мы приблизились, река показалась мне невероятно длинной: никогда не видела воды больше, чем в горных реках.

Подойдя к берегу, мы спустились с верблюдов — их нельзя было вводить в город — и остановились, чтобы полюбоваться рекой.

— Восхвалим Аллаха за его щедрость! — воскликнула матушка, а река неслась; мимо проплыла ветка, слишком быстро, чтобы ее поймать.

Восхвалим, — согласился Абдул-Рахман, — эта река дает жизнь сладким исфаханским дыням, освежает городские улицы, наполняет колодцы. Без нее Исфахана не существовало бы.

Мы оставили верблюдов другу Абдул-Рахмана и продолжили наше путешествие пешком по мосту Тридцати Трех Арок. Пройдя половину пути, мы остановились под одной из них, чтобы насладиться видом.

Я вцепилась в матушкину руку:

— Смотри! Смотри!

Река текла, словно и она восхищалась; отсюда мы видели другой мост, а за ним сиял третий. Один из них был выложен синей черепицей, на другом есть чайханы, а арки третьего похожи на бесконечные двери, зовущие странников раскрыть секреты города. Перед нами раскинулся Исфахан — с тысячами домов, садов, мечетей, базаров, школ, караван-сараев, кебабных, чайхан, и мы дрожали от восторга. От моста начиналась длинная улица, обсаженная деревьями, она тянулась через весь город и вела к площади, построенной шахом Аббасом, и площадь эта была настолько известна, что даже дети знали ее название — Лик Мира. Мои глаза остановились на Пятничной мечети, огромный голубой купол которой сверкал в солнечном свете. Оглядевшись, я увидела другой голубой купол, затем еще один и потом дюжины, блистающие на фоне домов цвета шафрана, и отныне Исфахан стал для меня россыпью бирюзы, оправленной в золото.

— Сколько человек здесь живет? — громко спросила матушка, чтобы ее было слышно в шуме толпы.

— Сотни тысяч, — ответил Абдул-Рахман, — больше, чем в Лондоне или Париже. Больше Исфахана только Константинополь.

— Ох! — восхищенно воскликнули мы. Невозможно было представить себе столько людей в одном месте.

Перейдя мост, мы попали на крытый базар и пошли через ряды, где торговали специями. Мешки, стоявшие на прилавках, были наполнены мятой, укропом, кориандром, засушенным лимоном, куркумой, шафраном и еще многими приправами, которых я даже не знала. Я уловила душистый, горьковатый запах пажитника, и у меня потекли слюнки. Им заправляли тушеное мясо ягненка, которого мы не ели уже много месяцев.

Вскоре мы добрались до караван-сарая, принадлежащего брату Абдул-Рахмана. Здесь был двор, где могли отдохнуть ослы, мулы и лошади, а окружала его прямоугольная галерея из комнат. Мы поблагодарили Абдул-Рахмана и его жену за помощь в пути, пожелали им всего хорошего и расплатились за постой.

Наша комната была маленькой, без окон, стены были толстыми, а засов тяжелым. На полу лежала свежая солома, других спальных принадлежностей я не заметила.

— Хочу есть, — сказала я матушке, вспоминая кебаб из ягненка, который жарили у моста.

Она развернула грязный лоскут и печально посмотрела на несколько монет, оставшихся в нем.

— Прежде чем встретиться с родственниками, мы должны помыться, — ответила она. — Придется обойтись остатком хлеба.

Хлеб был черствым и крошился; чтобы выдержать пустоту в желудках, мы решили лечь спать. Пол был жестким по сравнению с песком пустыни, меня качало, потому что я привыкла к плавному колыханию верблюжьих горбов. Я чувствовала себя очень уставшей и заснула сразу, как только голова моя коснулась соломы. Посреди ночи мне приснилось, что отец теребит меня за ногу, пытаясь разбудить к очередной пятничной прогулке. Я вскочила, чтобы последовать за ним, но отец уже скрылся за дверью. Я попыталась догнать его, но только и смогла увидеть, как отец поднимается по горной тропе. Чем быстрей я бежала, тем быстрей он поднимался. Я прокричала его имя, но отец не остановился и даже не повернулся. Внезапно я проснулась в поту, не понимая, где я, солома впивалась в спину.