Кровь и пот
Шрифт:
— Что это? — заскрипел он. — Что это еще такое, а? Что мне, по-твоему, делать, если она даже года не утерпела?
Кровяные глаза его стали вылезать, кадык на худой шее дергался, пальцы бегали по рубашке, будто ему было душно.
— Что это такое, а? Нет, что она мне говорит? А ты разве видала, чгоб за гулящей сучкой не бегали кобели? К чему это ты мне говоришь? А? Что это? Дожив до возраста пророка, я с палкой должен бегать за кобелями? А? Отгонять их от своей гулящей сучки? Эй, эй, хрычовка, что это за издевательство? А? А?
Старик Суйеу вскочил. Кровавоглазый, с козлиной бородкой, с белыми
— Ау, хватит тебе! — тихо просила старуха.
Бивал он ее и раньше, но больше для порядку. Стегнет раза два в отпустит. Но теперь он все больше входил в азарт, прыгал вокруг старухи так и сяк и все норовил побольней. Тогда старуха вдруг рассердилась, вскочила, повалила старика, вырвала у него плетку и выкинула на улицу.
— Хватит, я сказала! — крикнула она. — Много силы накопил, ступай поучи свою бесстыдницу!..
Как ни защищалась старуха, на лице у нее быстро вспухали рубцы от плетки. Увидев рубцы, старик Суйеу отвернулся. Не сказав ни слова, он отошел, лег, накрылся верблюжьим чекпеном, отвернулся к стене и — как умер — не шевельнулся больше.
Кален не задерживался на джайляу. Проезжая аулы, он видел одних только женщин и детей. Все мужчины многочисленных родов прибрежья Торжимбай, Быламык, Андагул-Бадык сели на коней. Все джигиты этого края собирались в Акчике, в ауле Ожар Оспана. Собираясь, они несмело, но уже покрикивали, что не станут служить белому царю.
«Дурачки! — с грустью думал Кален. — Нашли себе вожака — Оспана. Пожалеют потом, да поздно будет…» Ехал он на худой кляче Судр Ахмета, и, сколько бы ни укорачивал стремена, длинным ногам его все равно было неловко. И от этой неловкости и от непривычного вида взбудораженных аулов было у Калена нехорошо на душе. Он все гнал коня, стремясь попасть к рыбакам до сумерек. Он в мыло загнал коня, но, пока добрался до Бел-Арана, сумерки уже наступили. И все-таки зорким глазом он издали, с перевала увидел море и рассыпавшиеся скособоченные землянки поселка на берегу. И еще он увидел, что в поселке суета, из землянки в землянку переходят рыбаки, останавливаются кучками на улице…
«Что это у нас? Или уж и сюда дошел слух о царском указе?»— подумал Кален и еще больше заторопился. Почуяв аул, конь через силу пошел галопом.
Калена заметили издали, сразу узнали его огромную фигуру, и сразу ему навстречу кинулся Рай. Он встретил Калена далеко за аулом и, задыхаясь от быстрого бега, привалился к шее коня. Сначала он только дышал и слезы стояли у него в глазах, когда, закинув лицо, смотрел он на Калена. Потом засмеялся и сказал:
— Еламан-ага…
— Еламан…
Рай кивнул, не в силах говорить. Кален почувствовал, как радостно заныло, задрожало у него сердце.
— Что, вести о нем? — хрипло спросил он, нагибаясь с седла и вглядываясь в лицо Рая.
— Сам… сам вернулся!
— А ну отойди! — весело крикнул Кален и сильно погнал коня в поселок. Он въехал в толпу, раздал ее, потом соскочил с коня. — Ну, рыбаки, с радостью! — все еще хрипло сказал он.
— Аминь! Тебя также!
Войди в дом! Эй, джигиты, пропустите! Но тут же кто-то крикнул:— Пусть даст чего-нибудь за встречу!
— Э, Кален-ага — за встречу! А то не покажем!
Оживленный народ обступил Калена. Даже самые робкие, которые обычно побаивались Калена, сейчас теребили его, дергали за полы, за рукава.
Кален был не по времени тепло одет в шубу, в высокие отделанные кошмой сапоги и был поэтому еще более могуч в теле. На голову был он выше всех — его дергали, кто-то даже пробовал повиснуть на нем, но он стоял неподвижно, только головой вертел во все стороны и радовался.
— Эй, джигиты! — закричал он. — Что возьмете? Был бы конь— отдал бы коня. Чапан был бы дорогой, снял бы тут же. А у меня ничего нет!
— Песню спой! — крикнул один, и тут же по всей толпе пошло:
— Песню! Кален-ага, песню!
Кален любил петь и пел хорошо. Он откашлялся, расставил ноги и вытянул шею. Все сразу замолкли, и Кален, прижмурясь, запел высоким и мощным горловым голосом песню Сары Батакова.
Бьет по земле копытами Тарлан,Он просит корм, ища губами руку.О мой скакун, ты мне судьбою дан,Спина твоя, как тетива у лука…Он пел, играя голосом, захватывая все шире, и сам, как конь, потопывал ногами, поводил шеей, и запахло степью, ее полынным духом, повеяло на рыбаков солончаковым ветром, и в этом раздолье играл самый прекрасный на свете конь, любимый конь Батакова Сары!
Давно уже никто не слышал тут такого пения, и все стояли потупясь, и каждый вспоминал свое — кто что: кто детство, кто степь, кто коней, их запах, глухой гром их копыт…
Рай, забывшись, тискал руку какого-то джигита. Глаза у него были широко раскрыты и блестели, в горле что-то двигалось, будто пел он вместе с Каленом.
Когда Кален оборвал, Рай опомнился, выпустил руку джигита и, смущенно посмеиваясь, сказал:
— Ах, поет! Как поет, а? Был бы я девушкой, без ума остался бы от Кален-ага!
А Кален уже двинулся, расталкивая всех, к землянке. В землянке тоже слушали его песню, и никто не шелохнулся, и теперь все повернулись к двери, ждали. Пробившись в дом, разглядев Еламана, Кален, переступая через лежащих, кинулся к нему и не дал подняться, не дал слова сказать, сгреб, навалился медведем и замолчал, только плечи подрагивали.
— Как рад! — сказали старики и стали вытирать глаза.
Потом Кален отпустил Еламана, усадил его на самое почетное место между собой и Мунке, мельком, незаметно оглядел его и стал печален.
На Еламане была рубаха из грубого холста, на ногах тупоносые грубые ботинки. Он похудел, оброс, был бледен. Кален сделал усилие над собой и улыбнулся.
— Тут кое-кто уж за упокой твоей душеньки молился, — весело сказал он. — А ты не с того ли света нагрянул?
— Да и тюрьма не лучше, — вяло улыбнулся в ответ Еламан.
— Н-да… Я как подумаю — у человека-то жилы, выходит, покрепче собачьих. Ко всему привыкает.
Старики со старухами завздыхали, зашевелились.
— Тебя что, выпустили? — спросил Кален. Еламан опять невесело усмехнулся.