Кровь людская – не водица (сборник)

— У самого с табачком не густо, а нам каждый день по девять папирос отваливает. А прежде в тюрьмах за табачный дух били смертным боем. — Герус ко всем подлизывался, даже к конвоиру: ведь и он может передать начальству о настроении арестованного. На допросах, когда официально спрашивали фамилию, он слегка изменял ее, чтобы вызвать улыбку начальства: это ведь тоже кое- что значило.

Но Данила ничто не могло развлечь. Тяжело тащились однообразные, словно из боли слепленные, безнадежные дни, с каждым часом стиралось в сознании все, что осталось от свободы. Не раз он жалел, что жизнь его сложилась так нелепо. Жаль было и жену, которой он своим возвращением еще больше искалечил жизнь: так смотрели бы на Галю, как на жену простого петлюровца, а теперь падет на нее и его новая вина. Жена шпиона, сын шпиона! Может ли быть позорнее клеймо для ее молодости, для детства Петрика! Не раз проклянут они кости отца и мужа.

Он задыхался от муки, с каждым днем все больше тупея. Порой ему казалось, что он подходит к порогу безумия.

Однажды вечером его внезапно вызвали на допрос к Сергею Пирогову, начальнику особого отдела.

«Вот и конец». Глаза Данила застыли, ноги подкосились. Держась руками за стены узкого коридора, он, как слепой, дошел до кабинета и остановился рядом с часовым на пороге — яркий свет ослепил его.

За столом сидел немолодой человек с желтым малярийным лицом и зябко поводил плечами, прикрытыми веселым венгерским полушубком внакидку. Рядом ерзал коренастый здоровяк в бекеше и голубой папахе, длинная трубка свисала из-под густых его усов. Он зорко глянул на Пидипригору, а начальник особого отдела — на них обоих. Прошла долгая минута молчания, и начальник тихо обратился к незнакомцу:

— Вам нигде не доводилось встречаться с этим человеком? — Он показал глазами на Пидипригору, хотя и без ответа все было уже понятно.

— Такой фигуры нигде не видел. — Усач вынул изо рта трубку и подозрительно смерил взглядом Пидипригору.

— А вы? — обратился начальник к Данилу и приложил руку к желтому, словно вылепленному из воску уху.

— Тоже бог избавил от встреч. — Данило равнодушно пожал плечами.

— Простите, что пришлось вас потревожить. — Начальник подал незнакомцу желтоватую узкую руку. — Спасибо за помощь.

— Кушайте на здоровье, — засмеялся тот и, с облегчением вздохнув, направился к двери.

В это время зазвонил телефон, начальник поморщился, подошел к громоздкой коробке, снял трубку.

— Товарищ Нечуйвитер? — спросил он, просветлев. — Добрый вечер, Григорий Петрович…

Эти слова как гром оглушили Данила. Там, на воле, под солнцем и звездами, находится его давний знакомый, у которого он когда-то отбил девушку. Галина и до сей поры повязывается его шелковым платком, не зная, жив или нет человек, впервые взбудораживший девичье сердце.

Данило силится понять, сходит ли он с ума или разговор и в самом деле идет о нем.

— Что я думаю о вашем подсудимом? То же, что и вы. Пал духом… «Человек есмь», — как писал Грабовский.

На пораженный мозг Данила одна за одной глыбами валятся страшные догадки. А может, это галлюцинация? Может, ему почудилось? Нет, это по ту сторону мира решается его судьба, решается подло, не лицом к лицу, а с помощью черного шнурка телефона… Значит, он, Данило, подсудимый Нечуйвитра и тот судит его, жену и ребенка за украденную любовь. А на какое преступление не пойдет человек ради любви?.. Ею наполнены все мировые трагедии. Но, может быть, это лишь измышление больного мозга, измученного утратой всех надежд? Откуда здесь может взяться Нечуйвитер? А если это и он, как он узнал про Данила?

Слепой вихрь мыслей кружил у него в голове.

Пирогов между тем повесил трубку, поправил на плечах полушубок, а Данило в лихорадке бросился к нему:

— Гражданин начальник, скажите, вы обо мне говорили с Нечуйвитром?

— О вас. Догадались. Что вы! Успокойтесь… — удивился тот.

— Моя жизнь… от Нечуйвитра?..

— Да… В известной мере.

— Тогда я… — Он хотел обрушиться на Нечуйвитра, но сдержался: для чего? Ведь это не поможет ему вырваться из тисков холодной камеры. Он провел рукой по глазам и по надбровью, тяжело вздохнул и увял.

— А вы знаете товарища Нечуйвитра?

— Знаю, да лучше бы не знать.

— Почему? — удивился Пирогов.

— Почему? — взорвался Данило. — А потому, что, выходит, двоим нам тесно на земле. Когда-то я причинил Нечуйвитру большое горе… Я… это же в молодости было… отбил у него девушку… Она моя жена, мать моего единственного ребенка. Я знаю, Нечуйвитер не мог этого забыть. Он наказывает меня… Я бы, верно, сделал то же на его месте. Не верьте ему, если можно… — Данило, обессилев, сел, обхватил голову руками.

А начальник все еще сидит молча, удивленный.

— Приключение, как в плохом романе. — Он встает, полушубок падает на пол, но Пирогов даже не нагибается поднять его.

— Вот именно — как в плохом романе, — пытаясь подняться, бормочет Данило. С него, как изодранная одежда, начинает слетать гордость, достоинство, и в голосе звучат нотки мольбы: — Если можете, не слушайте Нечуйвитра… Он озлоблен любовной неудачей…

Лицо начальника вдруг становится жестким, восковые уши розовеют.

— Замолчите наконец!

«Ага, все же заговорил своим голосом!» — тупо отмечает Пидипригора.

— Тупые и злобные люди вбили вам в голову, что коммунисты ни о чем, кроме красного террора, не думают. Вы здесь оплевали своего знакомого, меряете его на свой аршин. А знаете, что вы только благодаря Нечуйвитру выходите из тюрьмы раньше, чем можно было ожидать? Это доходит до вас? — Он постучал пальцем по лбу. — Товарищ Нечуйвитер заинтересовался несколькими делами и в особенности вашим. А вы о паршивенькой ревности… Стыдитесь, если стыд еще не растеряли! Нечуйвитер — коммунист, для него человек и дело выше собственного чувства.

Данило посмотрел на Пирогова полубезумными глазами и молча заплакал. Стукаясь головой о стены узкого коридора, он почти бегом добрался до своей камеры, на радостях расцеловал довольно противную, птичью рожу Геруса и так запел «Где ты бродишь, моя доля», что в глазке раздался голос часового. Однако и часовой только развеселил арестованного.

А ночью Данила мучил тяжелый сон, приснилось, что Нечуйвитер передумал и решил засудить его. Данило снова плакал, но Герус больше не будил его.

— Пусть помучается хоть во сне перед волей! — завистливо бормотал картежник, глядя на разметавшегося на койке Данила, на его свежие, припухшие губы, которым завтра предстоит целовать жену и сына.

Утром Данило вышел за ворота тюрьмы и сразу же отправился в губком, к Нечуйвитру. Но того на месте не оказалось — выехал на банду.

— Когда же я смогу его увидеть?

Молоденькая, стриженная под мальчика девушка подняла глаза на опечаленного посетителя, утешила:

— Еще увидите. Товарищ Нечуйвитер не гордый, увидите еще.