Кровь на мечах. Нас рассудят боги

Кто есть Живач, Добря помнил хорошо. Дружинник. Молодой такой, улыбчивый. Не раз давал отрокам пинка… в шутейных поединках. А его обожали, потому как редкий воин обращал внимание на копошение детворы под ногами и уж тем более относился к ней серьезно.

– Зачем? Я с ним не ссорился.

Сказал храбро, а в голову стрельнула шальная мысль: «Неужто отроки нажаловались, нашли себе защитника, что подходит Добре по росту и силе?»

Горян попятился, лицо вытянулось, глаза округлились. Он беззвучно раскрывал рот, пожирал воздух.

– Так зачем драться?!

Вчерашний соратник Добри молчал и по-детски хлопал глазами. Когда заговорил, голос звучал осторожно. Так с полоумными говорят и с буйными:

– У тебя на полдень назначен поединок с Живачом. А свидетелями все дружинники станут. Поговаривают, будто сама княгиня придет глянуть, и Хорнимир будет обязательно. Дядька сказал: Дира прослышала, дескать, отроку Добродею уже четырнадцать весен, решила – пора бы испытать да в гридни младшие принять, а то как так можно: почти пятнадцать, а все еще в отроках.

Сердце Добри подпрыгнуло – «гридень» – давно не слыхал этого чужого наречия, к горлу подступил комок. Боясь разоблачения, спросил нарочито хмуро:

– Отроки и постарше бывают… не в летах и веснах дело.

Горян пожал плечами, отозвался в прежнем тоне:

– Дядька сказал, что и сам так считает. Поэтому сегодня будешь с Живачом драться. Ежели победишь – быть тебе среди младших дружинников, ежели нет – пинком под зад с княжеского двора.

Добродей захлебнулся вздохом, закашлялся. А Горян продолжал беспощадно:

– Дядька это при всех объявил, на закате. Наши тут же повернулись, а тебя и нету. Я думал, ты нарочно сбежал, чтоб не побили. Они же обзавидовались, как только услышали. А ты вернулся и подрался…

– Вот почему озлобились… – пробормотал Добря. – А я-то думал… про другое узнали.

Приятель не понял, помотал головой:

– Так ты биться будешь?

– Буду, куда деться… – бросил Добродей. И добавил уже уверенней: – Буду!

Глава 5

Княжий двор залит солнечным светом, в лужах будто и не вода вовсе, а расплавленное золото. Земля размякала, разжирела от дождя, ноги скользят. Народ уже собрался. Воины улыбчиво взирают на отрока, кричат одобрительно.

Добродей в который раз проверил, хорошо ли затянут пояс, повел ладонью вбок, ощутив касание рукояти невидимого другим, но столь желанного меча.

День после грозы паркий. Кажется, воздух уже не воздух, а река без течения. Пот выступает тяжелыми каплями – не успеваешь смахивать, чувствуешь себя рыбой. Но не это главное…

Тело болит жутко, кости ломит, голова будто опилками набита или соломой, как у куклы Купавки. Воинская ярость эту боль не преодолеет. Хотя с чего бы ему яриться на Живача, который не враг, не преступник, не предатель какой? А легкое заикание и вовсе придает ему обаяния.

Сам дружинник притворно хмурый, косится на Добрю, поигрывает мышцами. Но на губах то и дело вспыхивает изобличающая улыбка. Живач даже подмигнул пару раз, м-мол, н-не робей.

Остальные тоже настроены радостно, даже отроки утратили вчерашнюю злобу. Несколько мальчишек подошли, пожелали удачи, похлопали по плечам. В другой раз Добря был бы счастлив от такого радушия, но сегодня… каждое прикосновение пытке подобно. Бывалые рассказывали, что такое случается, особенно после боя. Если драться очень долго и яростно, приходит расплата за дарованную богами злость.

Задрав голову, Добродей прикинул – пора начинать поединок. Но дядька, которому велено присматривать за воинами, пока воевода в отъезде, знак сходиться не давал, косился на княжеский терем.

Княгиня появилась ровно в полдень, в окружении вельможных женщин и бояр. Для нее поднесли кресло с высокой спинкой искусной работы. Воины расступились, сгрудились, освобождая место для знати.

В груди полыхнул настоящий ужас, и Добря понял: он не боится проиграть Живачу, не боится изгнанья со двора Осколода. Осрамиться в ее глазах – вот это действительно жутко.

А Дира словно мысли читала. Кивком головы велела свите оставаться на месте, сама пошла навстречу.

– Не дело это, княгиня! – буркнул Хорнимир, но осекся под ее взглядом.

Добря видел: сапожки по щиколотку утонули в грязи, расшитый золотом подол покрылся коричневой жижей, но Дира выступала так, будто шагает по драгоценному ковру искуснейшей работы.

Она послала благосклонную улыбку Живачу, дружинник чуть было в обморок не упал. Когда же пригляделась к Добре, на личике вспыхнуло удивленное беспокойство. Но шаг не изменился, остался воистину княжеским.

Добре почудилось, будто он и не просыпался вовсе. Сразу стало ясно, отчего Осколод глядел на подопечного с осуждением.

– Добродей? – Голос княгини прозвучал певуче, опьянил почище хмельного меда. – Ты ведь хочешь стать Оскольдовым дружинником?

Кивнул, стиснув зубы.

Дира заговорила снова, гораздо тише прежнего. Добря с великим трудом смог различить эти слова, часть – и вовсе прочел по губам:

– Я вижу… ты поранился. Я могу приказать, и поединок отменят. Не хочу, чтобы ты проиграл только потому, что накануне…

В ее взгляде появилась неприкрытая жалость, под прицелом которой сердце отрока попросту взбесилось.

– Только женщина могла задать такой вопрос, – пробормотал Добря, закатывая глаза.

Осекся. Вспыхнул. Умом понял, что надерзил, и не абы кому, а самой княгине! Но сердце… сердце не желало признать ошибку.

Она тоже вспыхнула, отвела глаза. Щеки, украшенные живым румянцем, сводили Добрю с ума. Отрок держался из последних сил, мысленно убивал в себе желание упасть перед ней на колени и…

– Но почему? – Ее вопросу предшествовал смешок, но Добря понял – это попытка сохранить лицо, в действительности княгиня и не думает насмехаться.

– Я воин, – хрипло отозвался Добря. – Если воин устанет раньше времени – его убьют. Да и враг… разве ж он станет ждать, когда противник отдохнет? Я буду биться.

Кивнула. Коротко, отрывисто.

– Да помогут тебе боги.

«Да будет так», – отозвался Добродей мысленно.

– Мечи сюда! – приказала Дира.

На эти слова в круг вышел дядька, в каждой ладони по клинку, да по бокам, в кожаных ножнах, – два, рукояти выше пояса торчат.