Кровь ниори
Шрифт:
Орт не любил вспоминать о своем отце. Не уважал, говорят, отец ферму и, когда дед умер, захотел продать ее и уехать в город. Вот тогда-то засуха и случилась. Такой беды в тех краях не видали давно. Ферма совсем потеряла в цене, тогда за нее не давали даже и четверти от того, что раньше сулили. Отец Орта пытался поправить хозяйство, только дело-то было ему не по силам, и если б не жена да не двое уже почти взрослых сыновей, пустил бы он семью по миру. В трудное время только гончарня их и выручала. Когда же дела немного поправились, в Кромай с юга снова нагрянули шекимы, и все мужчины, способные держать оружие, спешно отбыли с Айсинской дружиной. Орт и его старший брат ушли вместе с ними, и осенью в Кобу отец Леки вернулся один. Отец с матерью не смогли пережить старшего
После смерти отца он остался полновластным хозяином всего, серьезно взялся за дело, много и тяжко работал и преуспел. И не было в Кобе, да что в Кобе – во всем Айсине, верно, не было хозяина более рачительного и расчетливого. Каждый год он приумножал свой достаток и прикупал владения, разоряя соседей. Орта никогда не любили в Кобе, хоть он мало кому слова худые бросал, но особенно косо начали поглядывать, когда пустил он по миру Сати со всей его семьей.
Знал Орт, что у Сати дела плохи, и мечтал прикупить за бесценок его грибные подвалы. Той осенью урожай был хорош, и Сати наверняка поправил бы дела, да только Орт повадился каждый базарный день возить свои грибы туда же, куда и Сати, продавая их за полцены себе в убыток. Сати уж и просил его, и умолял, и проклинал, и прилюдно поносил, а у Орта на все один ответ: я-де против тебя ничего не имею, только каждый должен о своих детях думать. Если мне о них не позаботиться, то кто ж тогда это сделает, уж не Сати ли? Подался неудачник тогда в Тигрит заработать денег и сгинул там: где он, теперь никто не знает. И хоть Сати особой любовью у сельчан не пользовался, но был он человеком незлым, тихим даже, да и трое детей у него осталось, один другого меньше, жалели их все. Вот Орта и невзлюбили пуще прежнего.
Таков был Орт, зажиточный хозяин, и чего хотел он, о чем мечтал, никто не знал. Быть может, хотел стать знатным землевладельцем, старейшиной Кобы, а потом… Кто знает? Кто знает, о каком будущем для своих сыновей мечталось ему? Но им он тоже спуску не давал, с малых лет приучая к хозяйству. И сыновья не подводили, с каждым днем Орт-младший, и Кесс, и даже маленький Кийт все больше радовали его, а вот Леки, первенец, стал для него главной бедой, главным разочарованьем.
Орт с малых лет заставлял сыновей работать вместе с наемными работниками, чтобы смолоду к работе привыкали, чтоб узнали все о том, как овощи выращивать, пеллит да аскин. Потом, когда Леки уже минул первый цикл, двенадцать полновесных годков, а Орту-младшему до одиннадцати недолго оставалось, отец отвел каждому свою делянку, указал, что посадить и сколько, и время от времени проверял, как идут дела. Скоро он приметил, что у Леки пеллит растет выше, чем у брата, и колос полнее, и текиффы просто расчудесные, золотистые, пузатые, медовые, и комматы все как на подбор. «Знатный хозяин будет», – с довольством думал Орт. И перестал забивать себе голову тем, что Леки работает меньше, чем брат, что может долго простоять в непонятном оцепенении, то ли птиц наблюдая, то ли козявок в траве высматривая. Не знал Орт и о том, что Леки говорит с растениями, видит во сне Белую Птицу и то и дело бегает в лес, вплотную подступающий к угодьям Орта.
Леки очень рано понял, что нигде ему не бывает так хорошо, как в лесу. Вступая под его влажные сумрачные своды, он знал: лес принимает его, ведет по тропинкам, что не известны больше никому. И шелест листьев над головой всегда был приятен уху, как для иного музыка. Он набрел на огромное старое дерево тави возле опушки, гораздо старше того, что красовалось у дома Орта. Леки любил подолгу просиживать под ним, любил семью атаев, что поселилась в его огромном дупле, особенно того, самого пушистого, с темным ухом, которого он назвал Тавики. Проворный зверек спускался к нему и играл, протягивая вниз свой пушистый хвост и стремительно взбегая вверх по стволу, когда Леки почти уже удавалось его ухватить.
Леки никогда не боялся здешнего леса. Ведь возле Кобы все исхожено вдоль и поперек дровосеками и охотниками. Но вот дальше: Айсинский лес был велик, изобиловал дичью, но пользовался дурной славой. Сколько молодых и самонадеянных не вернулось оттуда – не перечесть. А старые охотники рассказывали страшные байки да поучали молодых, куда в Айсинском лесу не стоит даже и соваться. И много лет спустя, хоть Леки давно уже
не был ребенком и не уступал лучшим охотникам в стрельбе из лука, он не отваживался забредать в иные места. Словно отталкивало его что-то: вроде воздух становился плотнее, звуки глуше, шелест листьев так и лез в уши. Лес предупреждал, а Леки привык его слушать. Да и Виверра, помнится, напутствовала: «Слушай себя, мой мальчик, верь себе. Чудесен твой дар, не растеряй понапрасну».Во время своих первых далеких прогулок по лесу, когда удавалось сбежать от отца и Орта-младшего, он и обнаружил избушку Виверры. Вышел на опушку и вдруг увидал приземистый домик с маленьким крылечком и маленькими окошками. Домик колдуньи, сразу понял он, но почему-то не испугался. В Кобе о ней ходили разные слухи. То говорили, что порчу может напустить, и если у кого телок падет или, скажем, конь, то, известное дело, Виверра виновата. Но если у кого хворь какая приключится, то хочешь – не хочешь, а к колдунье приходится бежать. Почти от любой напасти исцеляла она: и пошепчет, и травки какой-то даст. Те люди, что к ней захаживали хворь снимать, твердили, что есть у нее книга с колдовскими заклинаниями, которую она пуще глаза бережет, ну а кто к ней притронется, кроме колдуньи, у того рука отсохнет, а то и обе. Такие вещи порой рассказывали – страшно даже слушать. Да только не повеяло на Леки никакой угрозой из маленького домика, и ноги сами поднесли мальчишку к крыльцу. Он осторожно потянул за дверное кольцо и шагнул в пахучий горькотравный сумрак.
Едва он вошел, дверь за ним со скрипом затворилась, как будто ветром запахнуло. Под ноги с шипением метнулся белый атай, и Леки отпрянул назад.
– Не бойся, малыш, – прошелестело в сумраке. – И зачем ты пожаловал к старой Виверре?
На плечо легла теплая рука, он медленно обернулся и увидал сухонькую старушку в белом головном платочке, совсем не страшную, старую, ему тогда показалось, как мир. «Наверно, эта колдунья совсем не злая, как отец говорил», – подумал Леки, однако язык у него словно отнялся, ни слова вымолвить в ответ не смог.
Старушка постояла еще немного, вглядываясь в его лицо, и наконец проговорила:
– Да ты, я погляжу, молчун. Чего ж пришел-то к Виверре, коли и сказать-то нечего? Может, тогда молочка свежего со мною выпьешь?
Леки молча кивнул. Старушка исчезла за занавесью в дальнем углу и вернулась с большущей крынкой, потом взяла со стола непривычно широкую глиняную кружку, щедро влила в нее молока, поставила на стол и жестом позвала мальчонку. Леки подошел, взял кружку обеими руками и, зажмурившись, сделал глоток. Ему показалось, что такого вкусного, сладкого молока он не пил никогда в жизни, и он пил его, не останавливаясь, пока кружка не опустела.
– Может, хочешь еще? – спросила старушка.
– Очень, – честно сказал Леки, прежде чем понял свою жадность…
– Вот и хорошо, вот и ладненько, – пропела Виверра. У нее был необычайно мягкий, шуршащий голос. Совсем не старый.
Скоро они сидели за столом, неспешно беседовали, и Леки уже не помнил своего страха. От Виверры веяло чем-то Родным, как от матери.
– Так, стало быть, малыш, ты здешний? Из Кобы? – Расспрашивала Леки колдунья. – А я и не знаю тебя… Зовут-то как? И чей ты?
– Леки. Я в Кобе живу с отцом. И Ювит. Мы ближе всех к твоему лесу живем. Моего отца Ортом звать, – разговорился было мальчик, но вдруг лицо старой Виверры напряглось, потемнело. Молчание повисло в маленькой избушке.
Старая колдунья наклонилась к Леки близко-близко, разглядывая, и промолвила:
– Так ты, должно быть, сын Этоми… То-то ты сам ко мне пришел, не побоялся. – И добавила: – Она ведь так и говорила: придет тот день, когда ты явишься сюда, в мою избушку, и никто, кроме старой Виверры, больше не поведает тебе о ней, потому что не останется вокруг никого… кто бы помнил.
– Моя мама…
– Ступай… Ступай домой, сын Этоми. Тоска не дает мне говорить, сердце когтями сжимает. А я… не хочу с нее начинать. Когда в другой раз придешь – буду ждать тебя. Приходи, сынок. Непременно приходи!
С тех пор прошло уж цикла полтора, не меньше, но эта встреча осталась в памяти такой же отчетливой, как будто случилась вчера. Леки пришел в другой раз и приходил снова и снова, хотя Виверра уж ничего нового не могла о матери припомнить. Он приходил и слушал ее песни, сказы о былых временах, колдунах, добрых и злых, героях и подвигах, о том, как заговаривать хвори разные да какие травы собирать, как снадобья варить.