Кровь слепа

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

— Я понимаю, что на карту поставлено твое тесное содружество с Якобом и та поддержка, которую ты ему оказываешь, выполняя тем самым и наше поручение. Но нельзя выполнять его так слепо, — сказал Пабло. — Ведь знаешь ты только то, что он тебе сказал, будто МИБГ завербовала его сына.

— С какой стати он стал бы мне врать?

— А еще ты знаешь, что Якоб никогда не стал бы действовать во вред никому из своих кровных родственников, не сделал бы ничего, что могло бы привести к их поимке и аресту, — сказал Пабло. — А значит, нельзя исключить, что он может захотеть сбить нас со следа. Воспрепятствовать этому мы можем лишь проверкой полученной информации и расширением спектра нашей разведывательной работы. Но начало этому должен положить ты сам. Ты должен рассказать нам все, что знаешь о действиях Якоба и его намерениях.

— Но это станет опасным для Якоба!

— Просто ради интереса, что рассказал тебе Якоб о личности того единственного фигуранта, о знакомстве с которым он решился тебе сообщить?

— Не больше того, что я сам рассказал англичанам, — сказал Фалькон. — Друг семьи. Владеет ковровым производством и туристическими агентствами в Фесе.

— Именно это Якоб и позволил тебе сообщить?

— Именно это сообщил мне он.

— Ты говоришь, он всю жизнь прожил в Фесе.

— После всего, что произошло, я, может, не все точно помню.

— Быть может, ты этого не знаешь, но до моего возвращения в мадридский НРЦ я более десяти лет курировал наших агентов в Магрибе. Я являюсь частью обширной и разветвленной сети в Северной Африке, — сказал Пабло. — Стоило тебе упомянуть Мустафу Бараката, и я моментально не только порылся в своем архиве, но и воспользовался архивами моих друзей, доступ к которым мне был с готовностью предоставлен. Я запросил сведения о данном лице и у моих марокканских коллег, которые не только просмотрели все, что имеется в их досье по поводу человека, носящего эту фамилию, но, учитывая сложность и разветвленность родственных связей их соотечественников, выяснили и всю его родословную. Я смог задействовать значительное количество сотрудников.

— И что же они узнали?

— Узнали, что существует тесная связь между семьями Баракат и Диури. Начиная с тысяча девятьсот сорокового года Баракаты и Диури тридцать шесть раз заключали браки между собой, в результате чего на свет появилось сто семнадцать детей, шестьдесят четыре из которых получили фамилию Диури и пятьдесят два — фамилию Баракат. Восьмерым из Баракатов дали имя Мустафа, но для нас интерес представляют лишь двое из них, как родившиеся в конце пятидесятых. Остальные либо слишком стары, либо слишком юны для того, чтобы оказаться тем Баракатом, что живет у Якоба.

Один из этих двух носящих имя Мустафа в семидесятые годы занялся семейным ковровым бизнесом и никогда не покидал Марокко, что же касается второго — жизнь его была куда разнообразнее. В тысяча девятьсот семьдесят девятом он поступил в медресе в Джидде и проучился там три года. Затем он отправился в Пакистан, где след его теряется, и мы не слышим о нем ничего до тысяча девятьсот девяносто первого года, когда он вновь выныривает на поверхность уже в Марокко. Поговаривают, что значительную часть этого неизвестного периода он провел в Афганистане. Но тут возникает некоторая путаница, потому что в тысяча девятьсот девяносто втором году Мустафа Баракат погибает в автокатастрофе на крутом подъеме в горах Рифа на обратном пути из Шефшауэна, где его семья заимела маленькую гостиницу и лавку для туристов. Не повезло, конечно. Только вернуться на родину — и…

— О каком же из двух идет речь? — спросил Фалькон.

— Вот в этом-то и путаница. Весьма любопытно, что после катастрофы второй Мустафа Баракат, тот, что никогда не выезжал из Марокко, продолжая семейный бизнес с коврами, лавками и гостиницами, вдруг занялся экспортно-импортными торговыми операциями и стал то и дело летать в Пакистан, чтобы закупать там ковры. Со времени афганской войны все афганские, таджикские и узбекские ковры и даже ковры из Восточного Ирана стали поступать в Пакистан и экспортироваться в качестве пакистанских ковров. Ковры, которые он привозил из Пакистана, перепродавались им в такие страны, как Франция, Германия, Голландия и Соединенное Королевство.

— Думаете, что произошла подмена?

— В Рифе вскрытий не производят.

— Но, надо думать, Мустафа Баракат, учившийся в медресе в Джидде, совершил и паломничество в Мекку, став хаджи.

— Тот Мустафа Баракат, что в тысяча девятьсот девяносто третьем году стал выезжать за пределы Марокко, в том же году совершил и хадж, — сказал Пабло. — Наша разведка учитывает детали и хорошо умеет их выискивать. Поэтому, предваряя твой вопрос, скажу, что записей стоматолога — тоже нет.

— Ну а что-нибудь еще, что помогло бы нам определить его личность?

— Было бы полезно, если б в армии моджахедов велся учет и они допустили бы нас к своим документам. А еще лучше — провести анализ ДНК.

Фалькона окатила волна тревоги. Он вглядывался в лицо Пабло, как игрок в покер, желающий догадаться об истинном положении дел и картах противника. Правда ли все это? Зачем понадобилось Якобу его дезориентировать? И зачем было бы Якобу говорить то, что делает его родственника предметом пристального внимания со стороны разведки?

— Не исключай и для себя расследование такого уровня, — сказал Пабло. — Во всяком случае, подумай об этом.

В конце концов Консуэло приняла оставленное доктором снотворное. До этого она все глядела на крут циферблата и как бегут по нему стрелки, приближая время к 6 часам утра, но ум отказывался мыслить логически и приходить к каким бы то ни было связным умозаключениям — он метался в треугольнике трех тем — Дарио, она сама и Хавьер, — но сосредоточиться ни на одной из этих тем она не могла.

Несмотря на присутствие в доме сестры и двух других сыновей, Консуэло ощущала страшное одиночество. В перерывах между приступами ярости, накатывавшими на нее точно волны, она с негодованием чувствовала в себе острую потребность именно в том человеке, которого она сама же прогнала и отвергла на веки вечные. И всякий раз ее испепеляла ненависть к этому человеку. А потом вторгалось отчаяние, и она начинала рыдать при мысли о ее малыше, затерянном где-то во тьме, напуганном, одиноком. Представлять это было выше ее сил, мысли изматывали, но сознание работало и отказывалось погружаться в сон. Вот и пришлось прибегнуть к лекарству. Вместо двух она приняла три пилюли. Проснулась она в два часа дня с ощущением ваты в голове и во рту, словно ее превратили в мумию.

После сна она чувствовала такую слабость, что в душе не смогла стоять. Она села, позволив струям поливать ее согбенные понурые плечи. И опять — слезы и одновременно ярость.

Она попила воды, и мало-помалу силы вернулись. Одевшись, она спустилась вниз, и все взгляды тут же обратились на нее. В них было сочувствие. Жертвы всегда словно пышут несчастьем, драма их видима, и никакая броня выдержки не может этого скрыть.

Было воскресенье. Приходилось сидеть сложа руки и ожидать телефонного звонка.