Кровь, слезы и лавры

– Ну уж нет! Этому не бывать…”

При этом, если верить докладу Дюрана, он сказал Долгорукому: “Дипломатия – искусство более письменное, нежели устное, так потрудитесь сочинить письменный протест…”

– С личной печатью! – охотно отозвался Долгорукий, награждая любителя писанины громкой пощечиной…

Цитирую: “Миера, стоявший ближе всех к обоим посланникам, видел, как они волтузили один другого кулаками”. Дипломатический протокол общения на кулаках никогда не фиксировал. Но это было как раз то, что и требовалось сейчас Мюрату.

Заметив драку, он отчетливо произнес:

– Господа! Вашу трогательную горячность я приписываю только поспешностью, с какой вы стремитесь лицезреть мое королевское величество. Остальное меня не касается.

Затем, обходя придворных дам, он весело шутил с ними о новогоднем извержении Везувия.

Из доклада графа Миера канцлеру Меттерниху: “Князь Долгорукий, конечно, будет утверждать, что он не брался за эфес шпаги, но я видел это своими глазами…” Из письма маркиза Галло князю Долгорукому: “Его величество (Мюрат. – В. П.) никак не мог себе представить, что… вы забудетесь до того, чтобы взяться за эфес шпаги, угрожая французскому посланнику”.

Гофмаршал Периньони подтащил Дюрана к престолу:

– Ваше королевское величество, – сказал он Мюрату, – посол Франции требует, чтобы ему было сделано удовлетворение за нанесение ущерба в его лице императору Наполеону…

Вот тут Мюрат понял, что, играя, он сильно переиграл.

Цитирую из Массона: “Он сам поощрял претензии Долгорукого и был бы готов одобрить его поступок… с другой стороны, он боялся ссоры с Наполеоном”, и, продолжая свою опасную игру, Мюрат решил “передернуть карту”: “Чтобы выйти из за­труднительного положения, он игнорировал оскорбление Дюрану, как представителю французского монарха…”

– При чем здесь Наполеон? – раскричался Мюрат. – Кладя руку на эфес “шпаги, русский посол нанес оскорбление не императору Франции, а лично моему королевскому престижу…

Во время следствия один лишь итальянец Тассони назло всем чертям заявил, что он ничего не видел – ни оплеухи, ни касания князем эфеса (за что Тассони и был предан анафеме самим Наполеоном, писавшим: “Он вел себя худо – ему нельзя было уклоняться от дела, если дело шло о достоинстве моей короны”). Но дипломаты, побитые возле престолов, тоже никому не нужны, и Дюран понял, что карьера его закончилась. Чтобы спасти себя и спасти свою пенсию, он немедля отправил Долгорукому вызов на дуэль: “Положив руку на эфес шпаги, вы позволили себе угрожающий жест в отношении меня, за который я должен потребовать у вас удовлетворения…”

Каламбур Николаевич рассудил таким образом:

– У нас на Руси принято говорить: “положа руку на сердце”, а в Европе лучше беседовать, положа руку на эфес шпаги… Я принимаю вызов. И сегодня же отправлю курьера в Петербург, чтобы Румянцев позволил мне отставку со службы…

Но оплеуха, отпущенная русской дланью посланцу Наполеона, вызвала бурную радость на улицах Неаполя; стоило Долгорукому появиться в публике, как лаццарони кричали: “Чече, чече! Руссия – виват!..” Движение карбонариев затронуло не только парий общества, но даже аристократию, почему князь и не был удивлен словами итальянского генерала Караскозы:

– Друзья свободы приветствуют вас, и мы будем надеяться, что Россия поддержит наше стремление к единству…

Бенкендорф выложил перед Долгоруким письмо:

– Случилось худшее. Эксельман тоже прислал вам вызов на дуэль. Боюсь, подстроена непристойная ловушка…

Эксельман начинал письмо так: “Как французский генерал и подданный императора Наполеона, я преисполнен понятного негодования… имею честь немедленно просить у вас удовлетворения за оскорбление, нанесенное моему монарху”.

– Да, ловушка, – согласился Долгорукий. – Эксельман надеется добить меня, если это не удастся Дюрану.

Константин Бенкендорф быстро что-то писал.

– Кому? Куда? Зачем? – спросил его Долгорукий.

– Ему. Туда. Вызов, – отвечал Бенкендорф. – Вы берете на себя Дюрана, а я обещаю проткнуть графа Эксельмана…

“Смею надеяться, – писал Бенкендорф, – что после дуэли с князем Долгоруким вы дадите мне возможность исполнить священную для меня обязанность…” Пригласили и Строганова.

– Григорий Александрович, – сказал ему Долгорукий. – Дюран будет иметь двух секундантов – барона Форбена и того же Эксельмана, с моей стороны будет Костя Бенкендорф, вас прошу помогать ему в этом благородном занятии.

Строганов согласился, но предупредил:

– Как занимающий посольское место, вы лишены права принимать вызов на дуэль. Или вы уже получили отставку?

– Курьер скачет и будет скакать еще долго…

Дуэль была назначена на 5 января в 7 часов утра.

– Где? На берегу Аньяно?

– Нет. Внутри храма Сераписа в Пуццоли.

– Нашли местечко! – буркнул Строганов…

Перед поединком Долгорукий сказал Дюрану:

– Еще раз выражаю вам свое личное уважение, напоминая о том, что никакой лично вражды и неприязни к вам не имею.

– Благодарю, князь. Лучше приступим к делу…

Долгорукий обнажил клинок, украшенный славянской вязью по стали: “Умри, злодей…” Первый же выпад пришелся в грудь Дюрану. Долгорукий, явно щадя противника, быстро выдернул острие из его тела, а Строганов сразу вмешался:

– Кровь была, не хватит ли этого?

– Нет. Продолжим, – отказался Дюран…

Шпаги снова скрестились очень рискованно для Дюрана, и он, отбросив оружие, кинулся в объятия Долгорукому:

– Благодарю за честь! Я удовлетворен. Мы останемся друзьями… Не так ли, князь?

Тут вовсю разорался секундант Форбен:

– Скорее! Там убивают… Помогите же, вмешайтесь!

Оказывается, Бенкендорф с Эксельманом уже яростно бились на церковной паперти. Вот здесь была настоящая бойня…

Раненный в плечо, Бенкендорф искусно пластал воздух клинком, стремясь пронзить Эксельмана. Их пытались разнять, но Бенкендорф нанес еще два удара подряд – в шею и подле уха. Эксельман обливался кровью… Работая шпагой, Бенкендорф сначала вытеснил его с церковной паперти, а потом заставил отступить и далее – прямо на церковные ступени.

– Это было изгнание из храма торгующих и нечестивых, – сказал он друзьям, батистовым платком обтирая лезвие шпаги…

Только сейчас, когда все кончилось, прискакал генерал Караскоза и заявил от имени Мюрата, что он “не допустит дуэлей в пределах его королевства”. Долгорукий захохотал: