Кровь Заката

Он пытался говорить об этом с Ларэном, но тот ничего подобного не чувствовал, хоть и относился к его словам серьезно. Они беседовали часто и о многом, в том числе и о знамениях, которые будут предшествовать Концу Света. Крупицы истины прятались то в древних легендах и откровениях, то в подслушанных Залиэлью словах умирающих от Агва Закта [72] , за которыми она следила через водяное зеркало. Эрасти претило наблюдать агонии, но он понимал, что более надежного источника у них нет.

72

Агва Закта – сильнодействующий яд, используемый Церковью для казни еретиков и отступников из числа бывших клириков. Наделяет умирающих пророческим даром.

Эльфийка как-то обмолвилась, что этот страшный дар на деле есть великое благо, оставленное людям кем-то из Великих. Пророчества умирающих были неравноценны, случалось, несколько веков не было сказано ничего действительно важного. Нужно было среди этой шелухи не упустить единственную фразу, которая могла оказаться ключом ко всему. Однажды Залиэль увидела казнь молодого монаха, весь грех которого заключался в любви к молодой паломнице и желании покинуть обитель. Эрасти возмутило, что наказание было столь суровым, но Залиэль это не волновало, тем паче, когда зеркало отразило картину агонии, юноша был мертв уже несколько дней.

Присутствующие при казни клирики и высокий мужчина с проседью, в котором Эрасти, к своему удивлению и ужасу, узнал постаревшего Анхеля, ничего не поняли и были явно раздосадованы. У Эрасти даже мелькнула мысль, что несчастного влюбленного казнили только для того, чтобы услышать пророчество. Однако задуматься и об этом, и о том, что время сделало с Анхелем, он не успел, так как по воле Залиэли озерцо вновь отразило искаженное лицо с кровавой пеной на губах.

На этот раз Эрасти вслушался в слова умирающего. То, о чем он говорил, было столь чудовищным, что Церна позабыл обо всем, кроме Пророчества. Чужой предсмертный бред буквально овладел им. Два дня Эрасти ходил как больной, а на третий принялся рисовать. Он сам не понимал, откуда и как возникали смутные образы. Его несло, словно кто-то водил его рукой.

Да, к этому времени он уже знал и про воплощение Ройгу, и про Эстель Оскору, и про странную силу, по мнению Ларэна, укрывшуюся в море. Но почему на лист все ложилось именно так? Откуда взялись корабль и женщина, что за смутные тени и вихри блуждали вокруг центральных фигур? Самым странным было то, что слова, сказанные умирающим, к нарисованному не имели никакого отношения. Более того, когда Эрасти оставило лихорадочное возбуждение, он попробовал «вставить» услышанное в уже готовую вещь и понял, что не может. Картина была закончена, к ней нельзя было прибавить ни одного штриха, разве что подпись, да и та выглядела уместной только будучи вписанной в странную звезду, к которой протягивала руки подхваченная вихрем женщина. Такой он увидел Эстель Оскору, ту, которая сейчас сидела перед ним, глядя полными сочувствия глазами. Она его понимала и жалела, он чувствовал это. Более того, без этой ее жалости ему было бы еще хуже. И как же мучительно было осознавать, что она ему помогает, а он ей нет.

Эрасти понимал, чего она ждет, и знал, в чем его долг, но исполнить его было свыше его сил. Огонь погас, остался лишь пепел, и как бы он ни старался вновь разжечь костер, это было невозможно…

Эстель Оскора

Хвала Великому Орлу! Наконец-то Эрасти соизволил заговорить о чем-то, кроме Циалы, и заговорить о вещах действительно важных. Оказывается, пророчество Проклятого было лишь частью того, что было ему известно. То, что нарисовал Проклятый, мы хоть и с кровью и слезами, но поняли. То, что он скрыл, казалось совершенным безумием. Но точно таким же безумием выглядела и пресловутая гравюра для тех, кто не знал ни о Белом Олене, ни о загадочной Твари из Серого моря. Хотелось бы, кстати говоря, знать, осталась ли она по-прежнему там или перебралась поближе к Арции.

Если Эрасти не одумается еще несколько здешних дней, я уйду, и будь что будет. Гиб поможет найти тех, кто остался, а вместе мы что-нибудь да придумаем. Если не будет другого выхода, я расскажу правду Шарлю Тагэре, у него достаточно силы, чтоб не сойти с ума, а того, с чем он столкнулся на эшафоте, хватит, чтобы понять, что и я в своем уме. Что до Проклятого, то если он и дальше собирается оплакивать свою любовь среди цветочков, пусть хотя бы расскажет все, что знает. Чтобы он попробовал еще и думать, не говоря о том, чтоб действовать, я уже не мечтала. Потом я вернусь за ним, если, конечно, останусь жива, не бросать же его в таком состоянии на веки вечные. Но, кроме Эрасти, у меня есть и свои долги, которые заплатить некому. И у меня есть Рене. Он жив, и Гиб это знает. Водяной конь, хоть и не может говорить, бывает весьма красноречив. Погибни Рене, он вел бы себя иначе. Мой капитан жив, но недоступен, иначе Гиб отвез бы меня к нему, хотя б я тысячу раз приказывала ему другое.

Но что все-таки означают услышанные Эрасти слова? Проклятая Залиэль, как она посмела их скрыть от всех нас?! А может, она доверилась Роману, а тот не сказал мне, чтобы не испугать?

Странные слова… Эрасти их не понял, Залиэль, видимо, тоже. А я пойму? Должна! Я помню Тарру спустя тысячу лет после того, как они были произнесены. Я достаточно много узнала о новой Тарре, да и в мирах, по которым меня носило, случалось всякое. Эрасти Церна старательно изучает ползущую по листу божью коровку? Его право. Что ж, я тоже делом займусь.

Для начала будем иметь в виду, что предсказание было заказано императором Анхелем, иначе зачем бы он присутствовал при казни, тем паче клирики всегда оберегают свои тайны. Видимо, для императора сделали исключение.

– Эрасти!

С таким же успехом я могла заговорить с кустом сирени или этой чертовой божьей коровкой.

– Эрасти, послушай!

Он поднял на меня глаза, исполненные такой муки, что мне в очередной раз стало стыдно. Что стоит какое-то Пророчество в сравнении с разбитым сердцем!

– Да, Герика?

Рыцарь есть рыцарь. Он был вежлив, хотя готов был послать меня к Проклятому… Нет, к самому себе он меня точно бы не послал, ну, словом, куда угодно, лишь бы подальше от его любимого страдательного куста.

– Эрасти, сколько лет было Анхелю, когда ты увидел его в зеркале?

Непонимающий, исполненный укора взгляд.

– Эрасти, постарайся вспомнить.

– За сорок. Ближе к пятидесяти.

Что ж, значит, с момента ухода Эрасти прошло лет пятнадцать. Что же такого произошло, что император Арции потребовал у клириков напоить первого попавшегося Агва Закта?!

2862 год от В.И.

Утро 23-го дня месяца Волка.

Фей-Вэйя

Было холодно и сыро, так холодно и сыро, как бывает только в месяце Волка, но Шарля трясло не поэтому. Здесь, в монастырском саду, куда его провела толстая циалианка с полными сочувствия глазами (неужели знает?!), он должен встретиться с Солой.

С того самого мгновенья, как он узнал, что она вернулась в Фей-Вэйю, Тагэре думал лишь о том, как к ней пробиться, не вызвав ни у кого подозрения. На первый взгляд все было просто. Светские владыки свободно допускались в циалианские обители, а бланкиссима Диана и вовсе сожительствовала сначала с герцогом Фарбье, а потом с каким-то Белым рыцарем, но ему было нужно свидание наедине, а в обителях имеют уши даже стены. Второй бедой герцога был новорожденный сын, выживший, вопреки глубокому убеждению медикуса и потаенному желанию многих обитателей замка. Эстела не желала о нем даже слышать, впрочем, она вообще замкнулась в себе, не подпуская к себе ни родичей, ни старших детей, а о муже и говорить не приходится. Несмотря на свидетельства десятков людей, женщина была убеждена, что он изменял ей с Делией, и повлиять на нее не мог никто.

Старших герцогиня выкормила сама, младший был отдан кормилице, и никакие доводы примчавшегося в Эльту Старого Медведя не помогали. Тесть жалел Эстелу и сочувствовал Шарлю. Сам герцог не сомневался, что старик провел собственное расследование случившегося и с горечью убедился, что всему виной неосторожность его собственной дочери и удар головой, благодаря которому ее дурацкая ревность превратилась в нечто реальное.

Родственники-то поверили, а вот сам Шарль прекрасно знал, что виноват. Душа Тагэре рвалась в Фей-Вэйю, но он не мог оставить гостей, да и спешить было некуда. То, что случилось, уже случилось. Новорожденный сын мог умереть в любое мгновенье, и уж проводить-то его в последний путь отец был обязан. И еще он был горд за старших детей. Жоффруа был еще слишком мал, как и девочки, но Филипп с Эдмоном переживали за маленького калеку, особенно Эдмон. Он родился здоровым и никогда ничем не болел, но несчастье с братом воспринял на удивление остро. Просыпаясь, он первым делом мчался в отведенные кормилице комнаты, отдавал ей причитающиеся ему самому сласти, до которых был большим охотником, приставал к медикусу с расспросами. Филипп был посуше, но и он от брата не шарахался, а вот самому герцогу каждый визит отдавался болью, которую удавалось скрывать лишь с большим трудом, а может, и не удавалось, просто и слуги и воины с уважением относились к чужому горю.