Кровавая звезда
Шрифт:
Алексис не сразу ответил.
— Я бы хотел… увидеть свою смерть.
— Что ты выдумал? — сердито сказал Наследник.
— Нет, мне очень хочется. Барон, можно?
— Хорошо. Только прошу вас хранить спокойствие.
Полотно, зашипев, опять осветилось. Пред большим столом в креслах дремлет, опустив волосатую голову, изможденный старик. Задыхаясь, приподнял он желтое лицо; глаза закрылись, голова упала на стол. Все исчезло.
— Когда это может случиться?
— Не знаю.
Василий Андреич успел примчаться
— Дома граф? — спросил Жуковский, спеша по лестнице.
— Тише, Василий Андреич, тише, — отвечал ему сверху голос Гоголя. — Жозеф в постели.
— Как?
— Еще дорогой захворал. Жар, схватки в груди.
У Жуковского руки опустились. — Отец при нем?
— Сдается, тут не обошлось без чертовщины. Старый граф хотел быть в Риме вчера. Почему он задержался, не придумаю.
— Что сказал доктор?
— Что все они говорят. Опасно, но есть надежда. Однако Жозеф просил привести священника; бегу в посольство.
Василий Андреич не сразу узнал Виельгорского: так изменился он за ночь. Шопотом приветствовал Жозеф огорченного наставника.
— Но Цесаревич… как могли вы его покинуть? Ради Бога, Василий Андреич, вернитесь… ох, больно…
Жозеф закрыл глаза. Жуковский тихо вышел и опустился на кресло у самой двери.
— Здесь больной? — спросил осторожный и твердый голос. — Сведите меня к нему.
Пред Жуковским стоял аббат.
Василий Андреич привстал, готовый исполнить просьбу, походившую на строгое приказание. Но тотчас замялся.
— Видите ли, святой отец… Садитесь, прошу вас. Граф Виельгорский хочет причаститься по православному обряду.
— Это неправда. Граф Виельгорский католик и верный сын римской церкви. Пустите меня.
— Но, святой отец, извините… Это насилие.
— Насилие? Тогда я отсюда иду прямо в Ватикан.
— Святой отец, простите, пожалуйте сюда. Вы настоятель здешнего прихода, не так ли?
— Я из аббатства Сан-Донато, — сухо ответил, скрываясь за дверью, гость.
Снова шаги: это Гоголь привел священника.
— Отец Владимир? Откуда?
— А из Флоренции. Вчера приехал. Где же болящий?
— Батюшка, я перед вами виноват. — Василий Андреич рассказал о суровом госте.
— Что делать?
— Делать теперь уж, конечно, нечего. Мы, православные, все так. Стоит крикнуть, сейчас и уступим. Аббат вас папой стращал, а вы бы пригрозили Государем.
Жуковский потупился.
— Вы говорите, он из Сан-Донато? — спросил Гоголь. — Странно. Ведь Сан-Донато давно упразднено. Там только замок, а монастырь пустой. Постойте: кто-то подъехал.
— Слава Богу: граф. Теперь мне можно вернуться. Но что это?
Из спальной принесся резкий крик. Все кинулись туда. Жозеф лежал мертвый.
— Где же исповедник?
Василий Андреич водил помутившимся взором. Гоголь крестился.
— Наконец-то мы одни и совсем свободны.
Наследник взял сигару и затянулся. Над Сан-Донато тает лунная мгла. В громадные
окна глядит колокольня, пронизанная бледным сияньем.— Сказать по пхавде, свобода славная вещь. Покойный Мехдех твехдил, что Наследник для всех должен служить пхимехом. Но ведь это скучно. Надо жить не для пхимеха, а для себя. Как ты об этом думаешь, Алексис?
Толстому льстила откровенность Цесаревича. В другое время он бы принял ее иначе. Но теперь, опьяненный парами токайского и воздухом южной ночи, Алексис развязно повел плечом.
— Ваше Высочество, примеры прекрасны, но стеснительны. Изволили вы заметить за обедом, как мило прошлась баронесса по столу? Можем ли мы осудить ее? Нисколько. А что, если бы это увидел Государь?
— Ох, не говохи! Даже подумать стхашно. Жозеф, и тот пожалуй бы обиделся. Ты спать не хочешь?
— Нет, Ваше Высочество, а вы?
— А я совсем не хочу. Вот что, Алексис: мы получили свободу: воспользуемся ей.
— Не угодно ли Вашему Высочеству еще вина?
— Вино хохошо, но одного вина мало. Мне хочется… я хочу видеть бахонессу. Луна поднялась еще выше. В голубоватом тумане у стен и бойниц трепетали нетопыри.
— Ваше Высочество, удобно ли это? Быть может, она в постели?
— Тем лучше.
По нежилым заброшенным покоям в прозрачном лунном сияньи долго бродили наследник и Алексис. Со стен смотрели черные в тяжелых рамах картины, оружие, кубки, ряды обветшалых книг. За дверью блеснул огонь.
— Могу я войти? — спросил Цесаревич неверным голосом.
— Ваше Высочество? — спокойно отвечала баронесса. — Я вас жду.
Ободренные гости вступили в восточную комнату. Гета поднялась навстречу. На ней розоватая туника; две черных косы, точно ожившие змеи, вздрагивают на груди и плечах красавицы.
Наследник осмотрелся.
Сказочной яркостью красок на каждой стене пламенеет по картине: надменный сатана, хохочущий Хам, окровавленный Каин и обнаженная Иезавель. Под ними три крупные даты; четвертую скрыл темно-красный пятиугольник.
— Какие стханные числа! Пехвое: 12 махта 1801 года я знаю: это день смехти моего деда Павла. Но что могут значить две дхугих: 1 махта 1881 и 2 махта 1917 и почему четвехтая надпись скхыта?
— Любопытно также, Ваше Высочество, сочетание чисел. Ведь мартовский знак зодиака Агнец. Двенадцатое марта распадается на первое и второе; у неизвестных же годов сумма цифр равняется восемнадцати. Но это число состоит из трех шестерок: шестьсот шестьдесят шесть. Объясните, баронесса, ваш апокалипсис.
Баронесса улыбнулась.
— Будущее нельзя объяснить. Четвертую дату скрывает древнееврейский мизрах или молитва Израиля.
— И все же странно: Библия, евреи, и вдруг Император Павел.
— Вы, граф, любопытны, как дама. В России говорят: кто много знает, скорее состарится. Желаю вам дожить до 917 года; тогда узнаете сами.
— Увы, в тот год мне стукнет ровно сто лет!
— Довольно, Алексис, — смеясь сказал Цесаревич. — Стоит ли думать о будущем, когда настоящее так пхекхасно?