Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки

За Фириным последовал Артузов. В ночь с 12 на 13 мая в клубе НКВД состоялось собрание партактива центрального аппарата, на котором Фриновский во всеуслышание назвал Артузова шпионом. Ответного слова ему не предоставили. Растерянный и возмущенный, Артузов вернулся в свой кабинет и рассказал находившемуся там своему коллеге Л.Ф. Баштакову (на тот момент – лейтенанту госбезопасности, оперуполномоченному 8-го отдела ГУГБ НКВД) о случившемся. Минут через 20 в кабинет зашли сотрудники Оперода и предъявили ордер на обыск и арест. Завершив обыск, они доставили Артузова прямиком в Лефортовскую тюрьму. Там его, видимо, сразу же взяли «в работу». Можно лишь догадываться, до какого состояния его довели. В деле вопреки правилам нет ни одной тюремной фотографии – должно быть, в первый же день пребывания в лефортовских застенках он стал непригоден для фотографирования: «ежовские костоломы поработали над ним славно», и уже через десять дней, 22 мая он взахлеб признавался в антисоветской деятельности. Артузов признал себя шпионом сразу четырех иностранных разведок и сообщником Ягоды по его «заговору» в целях захвата власти [390] .

390

Сопельняк Б. Смерть в рассрочку. – М.: Гея, 1998. – С. 41–42, 61

Жена Артузова Инна Михайловна не отвернулась от него в беде, не клеймила своего мужа как предателя и врага народа. Каждый день она писала ему письма, полные любви и страдания. 23 мая – на следующий день после того, как в протокол были занесены его слова: «Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом», она написала:

«Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней!), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь – ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, становится как-то чуточку легче. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог сделать что-нибудь плохое?.. Я часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем так поступил с лучшим из лучших?»...

А что самое тяжелое, так это ночь. Я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха прихожу в ужас – иногда мне кажется, что и за мной придут...»

Предчувствия ее не обманули. Нежные письма к «разоблаченному врагу народа» обошлись И.М. Артузовой слишком дорого; в отличие от жен Молчанова, Прокофьева, Миронова, Шанина и других, отправленных в лагеря для жен «врагов народа», И.М. Артузова была сочтена неисправимой и в 1938 г. казнена. Что же касается ее мужа, то он, конечно, не мог читать ее писем: режим содержания под стражей бывших чекистов был суров, им запрещались не только переписка и передачи, но даже газеты, так что узник находился в полной изоляции от внешнего мира. Бумаги и карандаша ему также не давали. Лишь однажды, в первые дни после ареста, 17 мая, еще не сломленный бывший разведчик сумел вступить в переписку, но не с женой, а со своим мучителем: сохранилось его обращение к «гражданину следователю», написанное собственной кровью на обороте тюремной квитанции, в котором он доказывал свою невиновность [391] . К слову сказать, самому этому «гражданину следователю» – комиссару госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейчу – оставалось меньше года до ареста. Но в те дни, о которых идет речь, он еще надеялся втереться в ежовскую команду и, конечно, проигнорировал обращение погибающего в лефортовских казематах бывшего коллеги.

391

Там же. – С. 52–52, 62–63.

Следующей жертвой стал начальник специального отдела ГУГБ НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга «батька» Глеб Бокий. Он прославился крайней лютостью в Туркестане в конце Гражданской войны. Даже среди видавших виды чекистов Востока о нем ходили слухи, будто из куража «он любил питаться сырым собачьим мясом и пить свежую человеческую кровь» [392] . «Батька» возглавлял спецотдел 16 лет, с 1921 г., а к весне 1937 г. по совместительству являлся еще и членом судебной коллегии Верхсуда СССР. Нам он встречался как советский вельможа, организовавший загородную коммуну для оргий своих коллег. Почетный чекист, награжденный высшей на тот момент советской наградой – орденом Ленина, он удостоился редкой чести – его именем был назван пароход, ходивший по Волге. Его зять Л.Э. Разгон, отработавший два года под руководством своего тестя в спецотделе ГУГБ НКВД, пишет в своих воспоминаниях, что этот отдел являлся крупнейшим вместилищем всякого рода секретной информации, но не аналитической, как в СПО, а зашифрованной и глубоко секретной: «И сам отдел, и его руководитель были, пожалуй, самыми закрытыми во всей сложной и огромной разведывательно-полицейской машине» [393] . В силу этого Г.И. Бокий, разумеется, был обречен.

392

Агабеков Г. Указ. соч. – С. 8

393

Разгон Л.Э . Плен в своем отечестве. – М.: Кн. сад, 1994. – С. 96.

Вечером 16 мая Бокий вызван в кабинет Ежова, однако наркома там не застал. Находившийся в кабинете Л.Н. Бельский – начальник ГУРКМ (Главного управления рабоче-крестьянской милиции) – объявил Бокию об аресте. Тот, видимо, давно ожидая подобного, прошептал: «Вас ждет такая же участь». Бельский визгливо крикнул «Везите его в Лефортово!», где уже через сутки благодаря «спецметодам» следователя с начальным образованием Али Кутебарова (впоследствии, конечно, тоже расстрелянного) звероподобный Глеб Бокий стал послушен, как провинившийся школьник, и собственноручно признал себя государственным преступником и заговорщиком [394] . Он заявил, что создал некую подпольную организацию оккультистов и медиумов, которая пыталась в содружестве с Ягодой захватить власть в стране. В рассветные часы 18 мая, когда утро красило нежным цветом стены древнего Кремля, изможденный Глеб Бокий, неплохо отделанный за ночь кулаками старшего лейтенанта госбезопасности Кутебарова, дрожащей рукой подписывал протокол со словами: «Я признаю, что наша ложа входила в состав общемасонской системы шпионажа... Входили в кружок сотрудники Спецотдела ВЧК/ОГПУ Гусев, Цибизов, Клеменко, Филиппов, Леонов, Гоппиус, Плужнецов...» [395] . Разгром СПЕКО – последнего уцелевшего в ГУГБ НКВД островка благополучия – начался.

394

Бережков В.И. Указ. соч. – С. 45–47.

395

Протокол допроса Г. Бокия от 17–18 мая 1937 г. Цит. по: Брачев В . Чекисты против оккультистов. – М.: Яуза, ЭКСМО, 2004. – С. 343–345.

В это дело оказалась вовлечена группа оккультистов и мистиков, которая под контролем ОГПУ-НКВД проводила исследования в области гипноза, биоритмологии, телепатии и т.п., некоторые из них работали на базе Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Гонениям в связи с этим подверглись и видные ученые этого института: завотделом биофизики ВИЭМ П.П. Лазарев, завлабораторией нейроэнергетики А.В. Барченко, завотделом микробиологии О.О. Гартох (последнего как немца по национальности объявили еще и немецким шпионом), директор ленинградского филиала ВИЭМ Р.Э. Яксон (этому латышу, соответственно, добавили обвинение в шпионаже в пользу Латвии) и др. Бокий являлся их куратором, а теперь ему навязали роль главаря заговорщиков.

Вместо Бокия СПЕКО ГУГБ НКВД поручили временно возглавить его заместителю латышу Теодору Эйхмансу, который в прошлом, будучи начальником Соловецкого лагеря особого назначения, любил издеваться над заключенными, заставляя их ходить по лагерю строевым шагом и отдавать честь лагерным вертухаям. Узнав летом 1926 г. о смерти Дзержинского, он приказал расстрелять несколько заключенных из числа бывших военнослужащих царской армии и хвастливо объявил: «Теперь я отомстил за смерть своего учителя товарища Дзержинского!» В 1930 г. он являлся начальником «дикой» Вайгачской экспедиции, представлявшей собою заполярную каторгу на острове Вайгач в Карском море близ Новой Земли по добыче руд цветных металлов. С худощавым удлиненным лицом и холодным отсветом пронзительных, неестественно светлых глаз фанатика, он приглянулся Бокию еще в Туркестане, где служил его помощником. Бокий не забыл его и под следствием, заявив, что они вместе состояли в некой подпольной масонской организации. Кровавый Эйхманс вскоре после этого был арестован и, следуя примеру шефа, тут же перестал быть фанатиком, поспешив встать на путь исправления: он легко и непринужденно признался не только в антисоветском заговоре под руководством Ягоды, но и в том, что состоял в совершенно фантастическом «масонском» заговоре Бокия; в итоге обоих расстреляли.

На следующее утро после ареста Бокия на своей московской квартире на Ленинградском шоссе был взят его коллега и конкурент Александр Формайстер, ныне почти забытый основоположник большинства методов негласного изъятия информации, применявшихся в СССР. Его молодые годы столь же сумрачны, как и у многих других руководителей НКВД. В прошлом польский националист, он не брезговал и уголовщиной, еще до революции был осужден за разбой и убийство беременной женщины к двадцати годам тюрьмы. В местах заключения он гордился своей принадлежностью к преступному миру и глубоко презирал и третировал «политических». Февральская революция распахнула перед ним тюремные ворота (он был освобожден революционной толпою как «узник царизма»), и польский вор устроился служить в милицию. Вскоре, оглядевшись в сложившейся обстановке, новоиспеченный милиционер сбил банду и стал промышлять в Москве вооруженными налетами (наиболее громким среди них считается ограбление фабрики Цинделя [396] ). Будучи ранен в перестрелке с чекистами и отлеживаясь в одном из притонов в Ащеуловом переулке, Формайстер решил вновь легализоваться и поступил на службу на сей раз в ВЧК, где ему доверили должность уполномоченного по борьбе с бандитизмом в Особотделе центра. Причину столь резкой перемены в своей биографии он впоследствии объяснил доступностью комендатуры ВЧК: «...так как никакого учета оружия в ОГПУ не было, поэтому я брал то оружие, которое мне нравилось». Впоследствии при обыске у него дома обнаружили целый арсенал. Но перестреливаться с бывшими коллегами по бандитизму за небольшое жалованье в голодной, разоренной Гражданской войной стране ему не хотелось, и он вскоре перевелся на закордонную работу, в короткий срок за государственный счет, по словам его биографии, «исколесил почти всю Европу: выезжал в Латвию, Литву, Эстонию, Финляндию, Швецию, Норвегию, Польшу, Италию, Германию». Вскоре старому бандиту поручили возглавить 1-е отделение КРО ОГПУ, которое ведало перлюстрацией, выемкой и обработкой дипломатической почты иностранных государств, оперативным обслуживанием иностранных дипломатических миссий и представительств.

396

Впоследствии – 1-я ситценабивная.

И здесь неожиданно расцвел его талант. Не постеснявшись привлечь в качестве инструкторов старых специалистов царского Охранного отделения по организации так называемых черных кабинетов, он в короткий срок обучил своих сотрудников методам тайного физического проникновения (ТФП), вскрытия хранилищ дипломатической почты, подделки пломб и печатей, подмешивания дурманящих препаратов дипкурьерам, а чуть позже стал использовать технику прослушивания. Он первым создал для этих целей техническую лабораторию, а затем и передвижную вагон-лабораторию, которую прицепляли к поездам с международными вагонами для дипломатов. В итоге все иностранные посольства, консульства, а также представительства частных лиц были нашпигованы подслушивающей аппаратурой и агентурным аппаратом. Благодаря Формайстеру через несколько лет дипломатическая тайна в СССР просто перестала существовать. В начале 30-х гг. созданное Формайстером подразделение (ООТ – отделение оперативной техники) передали в подчинение Паукеру. Не сработавшись с последним, Формайстер перешел в Исполком Коминтерна заместителем начальника ОМС (отдела международной связи). Под этим названием скрывалась мощнейшая диверсионно-разведывательная организация, которая в интересах СССР вела сбор информации, вербовку и подрывную деятельность по всему миру. Формайстер слишком хорошо был об этом информирован, чтобы оставаться на свободе. Дни его были сочтены, и церемониться с ним никто не собирался. Били его нещадно. На тюремном фото он изображен с забинтованной головой. Продержавшись два месяца, он признал себя польским шпионом и затем был расстрелян [397] .

397

Тюремное фото Формайстера и биографические сведения о нем опубликованы в кн.: Папчинский А., Тумшис М. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. – М.: Современник, 2001.

День ареста Бокия увидел еще одно важное перемещение в лубянских коридорах власти. Ежов вызвал своего заместителя Агранова и приказал ему отправиться в Саратов. Это поручение связано с арестом начальника УНКВД по Саратовской области, довольно колоритной личности. В прошлом прибалтийский барон Ромуальд фон Пильхау, троюродный брат Дзержинского, он с головою ушел в революционную деятельность и сменил имя, став Романом Пилляром. Во время войны с Польшей он попал в польский плен, его обменяли по условиям Рижского мирного договора на пленных поляков. Один из самых видных чекистов 20-х гг., он категорически возражал против принятия в ВЧК Сосновского; вероятно, поэтому Сосновского впоследствии перевели к нему заместителем – видимо, для того, чтобы они следили друг за другом и о любых подозрительных вещах или связях докладывали в Москву. После ареста Сосновского Пилляра стали разрабатывать как его «сообщника», к тому же Сосновский со старой обиды дал на него соответствующие показания.

16 мая его арестовали, но Агранов получил приказ в Москву арестованного не сопровождать, а остаться в Саратове и возглавить местное УНКВД. Само по себе это не было для Агранова чем-то новым. В свое время, сразу после убийства Кирова, он по поручению Ягоды временно возглавил ленинградское УНКВД, чтобы провести чистку среди ленинградских чекистов. Теперь ему предстояло провести такую же чистку среди чекистов Саратова, начиная с замначальника УНКВД Сергея (Сурена) Маркарьяна, который при Ягоде являлся замначальника ГУРКМ.