Кровавый корсар

— Тогда ты получишь свой долг крови, — ответил Пророк с кривой улыбкой и оборвал связь.

Талос вновь обернулся к братьям. Кирион стоял в расслабленной позе, держа оружие на весу, и только напряженные плечи выдавали его нежелание покидать комнату. Меркуций напоминал гранитную статую — темную, недвижную, несгибаемую даже под весом массивной пушки, которую он сжимал в руках. Зияющий ствол штурмового болтера торчал изо рта железного черепа, украшавшего старинное оружие. Ксарл поигрывал двуручным цепным мечом, а его болтерные пистолеты оставались примагниченными к броне — но так, чтобы их можно было сорвать с креплений в любую секунду.

— Давайте уже начнем, — сказал он, и даже искаженный вокс-динамиками голос выдавал улыбку.

Меркуций присел, в последний раз проверяя штурмовой болтер. Пушка была предельно далека от изящества: ее ствол обвивали толстые цепи, а разверстой пасти не терпелось извергнуть поток огня.

— Третий Коготь предпочитает болтеры клинкам. Теперь, когда Тор Ксал мертв, на мечах они нам не противники. Но нас перебьют прежде, чем мы успеем сократить дистанцию. Они скосят нас болтерным огнем.

Меркуций, как всегда, был настроен пессимистично.

Ксарл хрипло расхохотался и отчеканил на своем гортанном нострамском:

— Швырнем дымовые гранаты, как только откроется дверь. Это даст нам пару секунд, прежде чем их охотничье зрение перестроится. А затем мы возьмемся за клинки.

На секунду в комнате воцарилась тишина.

— Освободите меня, — прорычал последний из воинов Первого Когтя.

Четыре шлема развернулись к прикованному брату. Раскосые красные глаза уставились на него без грамма человеческих эмоций.

— Талос.

Узас выдавил имя сквозь дрожь и стук зубов.

— Талос. Брат. Освободи меня. Позволь мне облачиться во тьму и встать рядом с вами.

Из уха его сочилось что-то черное. От кожи несло тухлятиной.

Талос вытащил древний меч из ножен за спиной и приказал:

— Освободите его.

V

МЕСТЬ

На Черном Рынке она увидела Септимуса раньше, чем он заметил ее. Сквозь толпу она наблюдала за тем, как оружейник говорит с собравшимися рабами и членами команды. Неровные пряди волос почти закрывали бионические протезы слева, где висок и щеку ему заменила искусная аугметика из композитных металлов. Протез повторял контуры его лица. Октавия не встречала имплантаты такой степени сложности за пределами богатейших аристократических домов Терры и родовитых обитателей ее самых высоких шпилей. Другие смертные смотрели на Септимуса со смесью недоверия, зависти, преданности и обожания. Немногие рабы на борту «Завета» могли так открыто демонстрировать свою значимость для Повелителей Ночи.

Толпа, обычно заполнявшая рыночный зал, после осады Крита заметно поредела, и дышать стало куда легче. К сожалению, без людской толкотни в помещении заметно похолодало — теперь воздух здесь был таким же ледяным, как в остальных частях корабля. Дыхание клубилось у губ Октавии струйкой пара. Служитель, скособочившийся рядом с ней, был погружен в беседу с самим собой.

— Я думала, мы захватили больше… людей, — сказала ему девушка.

Когда горбун поднял на нее слепые глаза и ничего не ответил, Октавия уточнила:

— Новых рабов с Ганга. Где они?

— В цепях, госпожа. Они прикованы в трюме. Там они и останутся, пока мы не выйдем из дока.

Октавия содрогнулась. Теперь корабль стал ее домом. И она несла часть ответственности за все, что здесь происходило.

Септимус на другом конце зала все еще говорил. Она понятия не имела о чем. Его нострамский лился легко, срываясь с губ змеиным шипением, и девушка в лучшем случае могла разобрать одно слово из десяти. Вместо того чтобы попытаться уловить нить его рассказа, навигатор сосредоточилась на лицах слушателей. Несколько человек хмурились и толкали локтями товарищей, но на большинство речь оружейника, казалось, действовала умиротворяюще. Октавия подавила усмешку, наблюдая за страстной и открытой жестикуляцией Септимуса. Подчеркивая свои слова, он рубил рукой воздух и убеждал не только голосом, но и глазами.

Усмешка умерла у нее на губах, когда она заметила одно из лиц в толпе — изможденное, потемневшее от усталости. Лицо, затуманенное скорбью и обожженное гневом. Решив не отвлекать Септимуса, Октавия начала пробираться сквозь людское скопище. Тихо извиняясь на готике, она подходила все ближе к пораженному горем мужчине. Тот заметил ее и нервно сглотнул.

— Аша фосала су'сурушан, — произнес он, делая ей знак уйти.

— Вайа вей… э-э… я…

Она почувствовала, как румянец обжег щеки, и, запинаясь, договорила:

— Вайа вей не'ша.

Люди, окружавшие ее, начали пятиться. Девушка не обращала внимания. Учитывая, что скрывалось под повязкой у нее на лбу, она привыкла быть изгоем.

— Я не видела вас после… после битвы, — выдавила Октавия. — Я просто хотела сказать…

— Кишит вал'вейаласс, олмисэй.

— Но… Вайа вей не'ша, — повторила она и добавила на готике, на тот случай, если ее спотыкающийся нострамский недостаточно ясен: — Я не понимаю.

— Конечно, ты не понимаешь.

Мужчина снова махнул рукой, прогоняя ее. Его налившиеся кровью глаза тонули в темных кругах — свидетельстве бессонных ночей, а голос срывался.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, и не желаю этого слышать. Никакие слова не вернут мою дочь.

Готик давался человеку с трудом — видно было, что он давно не пользовался этим языком, — но чувства придавали вес словам.

— Шрилла ла леррил, — насмешливо прошипел он.

— Велит сар'даритас, олваллаша сор сул.

Голос Септимуса донесся из самого центра толпы. Оружейник протолкался вперед и встал против обидчика Октавии. Хотя убивающемуся отцу было не больше сорока, горе и лишения состарили его прежде времени. Септимус, несмотря на свой потрепанный вид, по сравнению с ним казался почти мальчишкой. Когда Септимус встретился глазами с Октавией, между ними проскочила слабая искорка — но потухла, так и не успев разгореться. Оружейник направил взгляд на ссутулившегося раба, и в живом глазу его вспыхнул гневный огонек.

— Попридержи язык, когда я рядом и могу услышать твою клевету, — предостерег он.

Октавия ощетинилась: ей вовсе не понравилось, что кому-то приходится ее защищать, да еще неизвестно от чего. Она так и не поняла ни слова. И она не была робкой девицей, готовой, чуть что, грохнуться в обморок.

— Септимус… Я сама с этим разберусь. Что ты мне сказал? — спросила она у старшего раба.

— Я назвал тебя шлюхой, сношающейся с псами.

Октавия пожала плечами, надеясь, что краска на щеках не слишком заметна.