Кровавый пир. За чьи грехи?

— Ох ты, горький! — вздохнул старик. — Истинно сказано: с сильным не борись! Где тебе, сиротинке, одолеть их?

Василий сверкнул глазами и гневно сжал кулаки:

— К воеводе пойду, суда потребую. Пусть головой их мне выдадут!

— Глупый ты, глупый, — закачал головою старик, — да с чего ты взял это, что воевода за тебя вступится. Воевода за того станет, у кого мошна толще. Али и этого не знаешь?

— На Москву пойду, к самому царю!

— Ну, до царя-то тоже через восход добираться надо!

— Тогда все их гнездо выжгу поганое!

— А Наталью как?..

— Ее возьму! Одну ее, голубку белую! Попала она в воронье гнездо проклятое! Дедушка, а ты не видал ее?

— Не! Ее отец-то, слышь, на замок запер. Я на дворню ходил, слушал. Бил ее! Бают, князь за нее сватается.

— Не бывать этому! Убью ее лучше! — с дикой страстью вскричал Василий.

— Не бывать! Все, друже, на свете бывает. Знаешь ты мою историю?..

— Нет, дедушка!

— Ну, так послушай!

Старик налил браги, отпил несколько больших глотков и начал рассказывать:

— Давно то было, еще при царе Михаиле Феодоровиче, в те поры, когда он только на Москву приехал. Вот когда! Кругом разорение. Людишки-то только-только строиться зачали. И был под Коломною боярин, Иван Игнатьевич Шерстобой по имени. Такой ли выжига, такой ли зацепа, при царе Шуйском раньше дьяком был, а потом Тушинскому прямил. Вот! А мой-то батюшка, Степан Кузьмичев, разорен был. Думал, дай выстроюсь, сынку что оставлю — я-то у него один был. Пошел он к этому Шерстобоеву да в кабалу к нему запишись. До самой, мол, смерти! Тот ему пятьсот рублев обещал. Мне-то о ту пору всего десять годочков было. Расту это я, расту, в стрелки он меня забрал, и сустреться мне его дочка. Анной звали!

Старик тяжело перевел дух. Черные брови его зашевелились словно тараканы. Он опять отпил и продолжал:

— Увидела она меня и зарделась, а я ровно пень стою и не дыхну. С той поры и пошло. Поначалу только так встретимся — и в стороны, потом она мне плат бросила, а там раз в ночи пришла это сенная девушка и зазвала в вишенья…

— Как со мною! — тихо сказал Василий.

Старик кивнул:

— Как минутки мелькали ноченьки! Эх, время… Только вдруг это батька мой помер. Поначалу я за любовью своей и горевал-то мало, а потом — на-с! Лукоперов, Федор Степанович, дед евойный, и посватайся за Анну. Господи, и завыл я тогда, а что сделаешь? Глядь, поженились, а там он и увез ее! Тоска меня забрала. Пошел я к боярину и говорю: "Отпусти меня и пятьсот рублей отдай, что батьке обещал". А он на меня: "Как ты смеешь, раб, мне такие речи говорить?" Я ему: "Батька мой точно в кабалу записался, а я вольный человек". — "Ты-то вольный? — закричал он. — В батоги его, вот твоя воля!" Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: "Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!" Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был — там-то всему и выучился, — а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут…

Старик закрыл лицо рукою и долго сидел молча, тяжко вздыхая.

Потом поднял голову и, уже тихо улыбаясь, сказал:

— На все воля Божия. А я к тому речь повел, что с сильным не борись. На-кось, в ряды засчитал!.. Я бояр с той поры ненавижу, — тихо окончил он.

И с той поры начались у них беседы. Рассказывал старик про далекую старину, про казачество, а Василий слушал, и одна мысль гнездилась в его голове: суда искать, Наташу отбить!..

— Бают, атаман Степан Тимофеевич сюда идет! — сказал раз старик. — Вот у кого суда ищи, а не у воевод. Он, слышь, за всякого обиженного стоит. Идет и праведный суд везде чинит: всякого воеводу — в воду, боярина да дворянина на виселицу, а холопа да обиженного на вольную волюшку. Молодцы тут проходили, рассказывали. Коли правда, так и я с ним пойду, стариной тряхну! — и старик грозно сверкал глазами и словно молодел.

— Поначалу суда искать буду, — повторял Василий, — али правды на свете нет?

— Нет ее, друже, на свете! Ой, нету! Ее воеводы давно съели, а дьячки с приказными и обглодочки подобрали.

— Попытка — не пытка, дедушка!

Наконец Василий совсем оправился, и первый выход его был на свое пепелище. В лунную ночь тайной лазейкой старика выбрался он на дорогу и пришел к месту, где прежде стояла его усадьба.

Было светло как днем. Он пришел и грустно огляделся. Кругом торчали только обуглившиеся бревна. Ночная тишина еще усиливала унылое запустение.

— Скажу спасибо! Поквитаемся! — злобно бормотал Василий, печально ходя по углям и золе, а потом с тоскою говорил: — Люба ты моя! Голубонька! Любишь ли ты меня, своего Васю, или плачешь по мне, как по покойнику! Ой, сердце мое, сердце!..

Он вдруг ощутил под ногой что-то твердое. Нагнулся и увидел свою саблю. С радостным криком схватил он ее и со свистом рассек недвижный воздух, холодная сталь блеснула под лучами месяца.

— Ой, сабля моя, сабля! Не расстанусь я теперь с тобою. Ты одна мне друг и товарищ!

Он нагнулся и стал шарить ею в пепле, думая сыскать еще что-нибудь, и надежды его оправдались. Под лучами месяца что-то блеснуло. Раз, два! Он нагнулся и поднял два тяжелых почерневших слитка. Он торопливо потер их о полу кафтана, и они заблестели тусклым, желтым блеском.

Слезы выступили на глазах его. Вот все, что осталось от отцовского наследия, от родительского благословения! Два истаявшие оклада…

Рано под утро он вернулся к Еремейке и показал свою находку.

— Истинно, Бог послал! — сказал старик, взяв слитки. — Ты вот что! Ежели и вправду к воеводе на суд пойдешь, так понеси это в подарок ему, а за этот — я куплю тебе коня да кинжал, да еще для дороги что останется.

— Спасибо тебе! — с чувством ответил Василий и стал собираться в дорогу.

Вечером старик действительно подал ему большой кинжал и горсть серебряных монет.

— А коня я схоронил недалечко! — сказал он.

Василий крепко обнял его:

— Ты мне был за отца родного. Сгину я, так помяни в молитве своей!

— Ну, ну, зачем сгинуть, — сказал ему Еремейка, — пусть уж лучше они, проклятые! Идем, что ли! А про Степана Тимофеевича дознайся!

Они тихо вышли за околицу. Еремейка провел его к оврагу и вывел оттуда коня.

Василий в последний раз обнял старика

— Для Бога молю тебя, — сказал он, — скажи Наталье, что жив я и возьму ее за себя. Пусть ждет и сватов гонит!..

— Скажу, милый, скажу, горький! Ну, благослови тебя Господи!

Василий тронул коня.

— А про Степана Тимофеевича дознайся! — донесся до него из темноты старческий голос Еремейки.

VI

Василий ехал почти всю дорогу на рысях, мало где останавливался, да и то для коня больше, и к полудню на следующий день увидел Саратов. Еще издали под солнечными лучами заблистала перед ним глава собора своею крышею из белой жести. Василий слез с коня, набожно покрестился на видневшуюся вдали церковь и потом, вскочив в седло, снова погнал коня.

В душе его не было ни радости, ни просвета. Одна только ненависть к своим обидчикам наполняла ее, и даже его святая любовь к Наташе была отравлена горечью. "Люба моя, люба, — думал он, — как же мы сойдемся с тобою? Мира промеж мной и твоими быть не может, обманом уйти сама не хочешь. Эх, пропала моя головушка!"

Слезы туманили его глаза, а потом быстро высыхали при гневе, которым он вспыхивал, вспоминая об обидах.

Быть не может, чтобы в суде правды не было.

Правда, воевода жаден, да ведь есть и на него страх государев?