Кровное дело шевалье
Шрифт:
Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.
Этого человека в обители уважали и побаивались. Утверждали, что он имеет какие-то особые заслуги. Оставалось загадкой, почему он, собиравший на свои проповеди толпы парижан, прославившийся красноречием и отвагой в словах и в делах, взялся вдруг напоминать живым об умерших. Но он сам умолял настоятеля благословить его на эти ночные бдения.
Звали
Маленький Жак-Клеман был очень привязан к суровому монаху. Панигарола же ни с кем, кроме ребенка, в обители не разговаривал; даже настоятель нечасто слышал его голос. Возвращаясь рано утром в монастырь, Панигарола спешил скрыться в своей келье, но после полудня он нередко гулял с мальчиком по саду.
Вот и в этот день, часа в два пополудни, монах и малыш сидели под деревьями на лавке. На коленях у Панигаролы лежал пухлый молитвенник, в котором были не только латинские тексты, но и несколько страничек на «народном языке», как в те времена называли французский. Инок неторопливо водил пальцем по строчкам, а ребенок неуверенно и с запинкой читал слова, написанные крупными буквами:
— Отче наш… иже еси на небеси… А что значит «отче»?
— «Отче» — это «отец», мальчик мой… Господь — наш всемилостивейший отец…
— Стало быть, у каждого человека по два отца, — рассудительно проговорил ребенок.
— Верно, дитя мое.
— А у тебя есть отец? А у брата-звонаря? А у гадких жирных певчих?
— Разумеется, у всех есть отцы.
— И у мальчишек, которые воруют яблоки из нашего сада?
— И у них тоже есть.
— Тогда почему же у меня нет?
Кровь отхлынула от лица монаха, и тяжкий камень лег ему на сердце.
— А откуда ты взял, что у тебя нет отца?
— Догадался, — заявил ребенок. — Ведь если бы он был, так он жил бы тут, со мной… Я же вижу детей, которые приходят по воскресеньям в наш храм. У каждого есть папа или мама. Только у меня нет никого — ни отца, ни матери.
Панигарола хотел было возразить, но так ничего и не смог придумать.
А малыш продолжал:
— И раз нет у меня ни отца, ни матери, получается, что я один… совсем-совсем один…
— Но ведь я же с тобой! — откликнулся Панигарола голосом, который поверг бы в трепет любого ребенка. Однако Жак-Клеман не испугался.
Он пристально взглянул на своего друга и покачал головой:
— Но ты… ты же мне не отец!
Лицо монаха окаменело, но душа его разрывалась от горя: он чувствовал огромную вину перед несчастным малышом и с трудом сдерживал желание прижать Жака-Клемана к груди. Как ему хотелось обнять и приласкать сына Алисы де Люс!
Перед его мысленным взором возник пленительный образ Алисы. Инок вспоминал о ней с восторгом и болью. Он ничего не ответил мальчугану и погрузился в скорбное молчание.
Вернувшись в свою келью, монах присел на лавку и воззрился на распятие, висевшее на стене.
— Господи! — в отчаянии вскричал он. — О, если бы я мог уверовать в Тебя! Если бы служение Тебе поглотило все мои мысли и чувства! Но нет, нет… в душе моей нет Бога и не будет никогда… А ведь я по собственной воле похоронил себя в монашеской обители,
надеясь прийти здесь к Господу… Но любовь к жизни заглушает во мне любовь к Христу! О Алиса! Мне необходимо снова встретиться с тобой! Лишь только ты появилась там, в исповедальне, меня опять охватила страсть… Я истязаю себя, ночи напролет брожу по тихим улицам, а когда мне удается ненадолго задремать, я вижу сны, которые еще ужаснее, чем явь, потому что в снах ты спешишь ко мне — и я заключаю тебя в свои объятия. Я должен, должен поговорить с тобой!.. Хотя это безумие! Что я скажу этой женщине? Чем трону ее каменное сердце? Разве мне по силам сделать ее черную душу столь же восхитительно прекрасной, сколь восхитительно прекрасно ее тело?Но волна страсти захлестнула Панигаролу:
— Впрочем, Бог с ней, с ее душой! Пусть она подла и коварна! И пусть Алиса мне изменяла! О моя любимая, где ты?! Я гибну без тебя, я тебя обожаю!
Когда в час ужина отец Панигарола, опустив глаза, вошел в трапезную, молодые иноки ужаснулись: его застывшее лицо казалось мертвым…
Настала ночь. Надев, как обычно, черный плащ, Панигарола подошел к вратам обители.
Толстый краснолицый брат-привратник вручил ему зажженный факел и колокольчик, а потом сказал, отворяя ворота:
— И как вы не боитесь бродить по ночам, ведь того и гляди наткнешься в темноте на какого-нибудь оборотня, а то и дьявола встретишь…
Панигарола молча покачал головой.
— А я бы со страху помер, — усмехнулся привратник. — Конечно, если бы нечистый принял обличье какой-нибудь хорошенькой девицы, тогда другое дело…
Панигарола взял факел и колокольчик, и не успел брат-привратник закрыть за ним ворота, как бывший маркиз исчез во мраке; слышался лишь его заунывный крик, оглашавший парижские улицы:
— Братья, молитесь за души усопших!
Вскоре Панигарола перешел по мосту через Сену.
Обычно, покинув монастырь, Панигарола старался не приближаться к улице де Ла Аш. Часто ему это удавалось, и тогда монах возвращался в келью с чувством одержанной над самим собой победы. Но иногда его увлекала неведомая сила, он резко сворачивал и почти бегом спешил к домику Алисы де Люс. Это место притягивало его словно магнитом.
Оказавшись у зеленой двери, он останавливался, измученный, запыхавшийся, и недоуменно спрашивал себя, что он здесь делает. Панигарола не мог оторвать взгляда от заветной двери; слезы застилали его глаза, и он сравнивал себя с падшим ангелом, созерцающим врата рая.
А когда монах чувствовал, что горечь и страдания становятся невыносимыми, он бросался прочь. Колокольчик жалобно звенел в его руках, и жалобный крик вырывался из груди:
— Молитесь, молитесь за усопших!
Однако нынче монах направился прямо к Лувру, стремительно шагая по узким переулкам, которые вели к резиденции французских королей.
Очень скоро Панигарола очутился на улице де Ла Аш и замер перед небольшим особнячком, который отделяла от внешнего мира ограда с зеленой калиткой. Он принял твердое решение повидать этим вечером Алису де Люс. Однако, приблизившись к калитке, он понял, что не осмеливается поднять руку, постучать и попросить, чтобы его впустили в дом… Двадцать раз Панигарола тянулся к дверному молотку, но взять его так и не отважился. Притаившись в ночной тьме, он приник к ограде. Его душу переполняло чувство горькой безысходности.