Кровное дело шевалье
Шрифт:
Пардальян действительно болтал за двоих, но при этом умудрялся есть за четверых.
Монморанси-младший хранил молчание, слушая разглагольствования своего бывшего офицера.
«И чего он на меня так уставился? — с раздражением подумал Пардальян. — Еще улыбается… Ничего хорошего мне его улыбка не сулит… Раз молчит — дело плохо! Не люблю молчунов! Впрочем, посмотрим!»
Насытившись, Пардальян с вызовом уставился на маршала:
— Однако вы постарели! Да и неудивительно: когда я последний раз имел счастье лицезреть вас, вы были девятнадцатилетним юношей… Значит, если я не ошибаюсь, вам сейчас тридцать пять или тридцать шесть. Тогда вас считали прехорошеньким… Как элегантно и лихо вы закручивали
А я, как видите, все тот же. Старый воин… уже и не меняюсь. Я о вас много слышал: со шпагой, говорят, отлично управляетесь, по три человека зараз нанизываете, а уж скольких еретиков порешили — даже и не счесть…
Клянусь Пилатом, а ведь это я учил вас фехтовать! Был бы я гордецом, так нос задрал бы: экий у меня талантливый питомец… И хоть я, хвала Господу, не слишком самолюбив, а все-таки приятно…
Маршал де Данвиль в задумчивости смотрел на бывшего слугу. Наконец Анри заговорил, и в его голосе зазвучало откровенное раздражение:
— Вы тут много чего сказали обо мне, и я, пожалуй, отвечу вам тем же. Вы и в самом деле ничуть не изменились! Я сразу узнал вас по голосу. Да еще бы мне вас не узнать! Ведь ваше лицо навеки врезалось мне в память!.. (Пардальян невольно насторожился. ) А вот наряд ваш время не пощадило. Мне кажется, этот камзол вы носили и тогда, когда столь поспешно отбыли из замка Монморанси. Камзол, естественно, пообтрепался, локти продрались, а уж заплат… Да и сапоги, я вообще не уверен, сапоги ли это! Одна шпора у вас железная, другая стальная, и к тому же они разного размера!
— А что вы хотите, монсеньор! И нищие имеют право на изыски в одежде!
Заявив это, Пардальян-старший осушил бокал сомюрского и облизнул жесткие усы.
Монморанси, положив подбородок на руку, не сводил пристального взгляда со старого забияки:
— Что вы делали, удрав от меня?
— Что делал? Да просто жил, монсеньор.
— Вот как? И где же?
— На всех французских дорогах — то тут, то там, под солнцем и звездами. Впрочем, два года я провел в Париже.
— В Париже? Правда? И что же вас заставило уехать из столицы?
— Что заставило? — светлые глаза Пардальяна весело заблестели. — Ладно, открою вам этот секрет, монсеньор… Жил я себе тихо-мирно в Париже на симпатичном постоялом дворе. Был всем доволен и уже начал превращаться в почтенного буржуа — и вдруг в прошлом году, одним октябрьским вечером…
Маршал побледнел.
— …одним октябрьским вечером заметил я на улице старого знакомца. А встречаться мне с ним, признаюсь, совсем не хотелось… Поверите ли: этот человек мечтал сделать меня счастливым, даже не интересуясь моим собственным мнением на сей счет… Ну я и решил: «Пора уносить из города ноги, иначе этот господин меня обязательно где-нибудь увидит! И тогда придет конец моей скромной беззаботной бедности… Он обрушит на меня деньги, роскошь, почести… Я должен буду отказываться, спорить и все такое… « В общем, я втихую сбежал — меня снова манили путешествия, приключения, неведомые дали…
— Но в те дни я тоже был в столице, — сказал Анри.
— Да что вы?! Удивительное совпадение!
— Да, я был тогда в Париже, — кивнул маршал, — и угодил там в переделку. Однажды ночью на меня налетела шайка разбойников; скорее всего, они бы меня убили, но мне пришел на помощь какой-то дворянин, и я отдал ему потом своего лучшего скакуна — Галаора.
«Чтоб этому дворянину пусто было!» — промелькнуло в голове у Пардальяна-старшего.
Несколько минут давние знакомые сидели в молчании. Маршал, видимо, что-то обдумывал.
Но наконец он затронул волнующую их обоих тему:
— Милый мой господин де Пардальян, а вы обратили
внимание: мы расстались с вами шестнадцать лет назад, теперь вот встретились, уже два часа ведем приятную беседу — и я даже не упоминаю о вашем предательстве?«Ну вот! Начали!» — отметил про себя Пардальян.
Вслух же он спросил:
— О каком предательстве вы толкуете?
Анри де Монморанси выдержал зловещую паузу.
— А-а! Так вот вы о чем! — вскричал ветеран с таким видом, будто лишь секунду назад сообразил, что имеет в виду маршал. — Вы, наверное, говорите о том грязном оборванном бродяге, который подстрелил в ваших угодьях лань? Вы тогда велели вздернуть его на толстом суку… В вашем лесу росло одно такое дерево с исключительно крепкими сучьями… Что ж, правды не скроешь: лишь только вы уехали, я сразу вынул этого негодяя из петли. Подлая скотина — тут же унесся прочь и даже не поблагодарил меня. Это мне урок! Больше я не совершу такой глупости. Вы уж меня извините, монсеньор!
— Я ничего не знал об этом вашем героическом поступке, господин де Пардальян, — поднял бровь Монморанси. — Нет, я говорю о другом…
— О другом?.. Что-то я вас не понимаю… Хотя, конечно, эту историю предательством не назовешь… Ведь вам было все равно: одним повешенным больше, одним меньше. Ах да, теперь вспомнил! Как-то ночью вы, монсеньор, в сопровождении нескольких хороших друзей явились в деревню и вломились в одну бедную хижину. Очень вам хотелось вытащить оттуда новобрачную, ее как раз в тот день и обвенчали. Вот вы и бросили жребий, кому из ваших друзей она достанется; потом вы, естественно, намеревались вернуть ее мужу… Но хижина оказалась пуста — птичка упорхнула! Ах, монсеньор, я краснею, краснею от стыда, ведь это я предупредил молодых супругов о вашем визите…
— Про птичку я уже давно забыл, — бросил Данвиль.
— Так в чем же дело, монсеньор? Я кончил обедать, позвольте мне взять мою шпагу. Когда у меня на поясе нет клинка, пища как-то плохо переваривается. Привычка старого рубаки…
Пардальян вскочил, схватил шпагу и с удовольствием прицепил ее к поясу.
Данвиль ухмыльнулся, на лице его появилось выражение злой иронии.
— А вы пораскиньте мозгами… Может, что и вспомните…
— Верно, — спокойно сказал Пардальян-старший. — Вспомнил. То деликатное дело в деревне Маржанси… после которого мне пришлось оставить замок…
— Вам пришлось оставить замок, потому что иначе я бы вас повесил!
— Повесили? Не лукавьте, монсеньор! Вы бы меня разорвали на куски и содрали бы с каждого кусочка кожу! Да если бы я считал, что меня ждет лишь веревка, разве отправился бы я в столь дальний путь?
А что касается этой истории, монсеньор, не спорю: я ослушался вас и отдал младенца матери. Ничего не поделаешь! Я видел отчаяние несчастной женщины, слышал обращенные к вам мольбы… Сердце не камень… Я и вообразить себе не мог, какие слова способна произносить измученная горем мать. Правда, не мог я вообразить и того, что кто-то посмеет причинить бедняжке такое горе…
И вот что я скажу вам, монсеньор, если уж тут исповедуюсь: это случилось шестнадцать лет назад — и все эти годы я терзаюсь из-за того, что когда-то исполнил ваш приказ, украл малютку и обрек ее мать на такие ужасные страдания. А вы без содрогания думаете о том дне!
Анри де Монморанси помолчал, а потом усмехнулся:
— Отлично, господин де Пардальян. Я вижу, у вас прекрасная память. Позвольте снова повторить вам: вы лжец и изменник. Однако я вовсе не порицаю вас за ваше предательство. Я согласен вас простить и уже простил. Для меня вы все еще достойный человек и благородный дворянин. И потому я обращаюсь к вам с предложением. Вы вольны принять или отвергнуть его. В последнем случае каждый из нас поедет своей дорогой; в первом же — согласие принесет вам большие выгоды.