Кровопролития на Юге

Протестанты приняли то, что им было даровано, затем, как это всегда бывает с теми, кому что-то дано, удалились недовольные, что не добились большего.

Тем не менее, хотя Генрих IV в их глазах был ренегатом, его царствование стало для протестантов золотым веком, и покуда длилось это царствование, Ним жил спокойно, ибо на сей раз победители, как это ни удивительно, забыли парижскую Варфоломеевскую ночь, за которую еще не успели отомстить, и удовольствовались тем, что запретили католикам отправлять богослужение по своему обряду, кроме как втайне; не было даже запрета на соборование, лишь бы умирающие были согласны принимать святые дары ночью.

Конечно, если смерть настигала человека внезапно, приходилось идти к нему со святыми дарами средь бела дня, но это уже представляло для священников известную опасность, которая, правда, никогда их не останавливала: тем, кто предан вере, присуща непоколебимость, и даже самые смелые солдаты редко встречали смерть с той же отвагой, что мученики.

Все это время, пользуясь передышкой и беспристрастной поддержкой, которую коннетабль Данвиль оказывал как той, так и другой стороне, кармелиты, капуцины, иезуиты, монахи всех орденов и всех цветов постепенно возвращались в Ним — правда, без лишней огласки и даже скорее украдкой, исподтишка, но тем не менее возвращались; однако теперь они оказались в том самом положении, в каком прежде были протестанты; теперь у них уже не было церквей, а недруги их владели храмами. Вдруг оказалось, что местный глава иезуитов, некто отец Костон, проповедует с таким успехом, что протестанты, желая бороться в равных условиях и противостоять слову словом, пригласили из Але, то есть с гор, где таился неисчерпаемый источник гугенотского красноречия, преподобного Жереми Ферье, слывшего в ту пору красой и гордостью партии реформатов. И вот между двумя религиями возобновились богословские споры; это еще не означало войну, но и на мир уже похоже не было: убийства прекратились, но взаимные проклятия продолжали звучать; щадя плоть врага, обе стороны стремились погубить его душу; это позволяло пользоваться передышкой, но в то же время не терять времени даром и оставаться в боевой готовности до самого дня, когда возобновится кровопролитие.

Смерть Генриха IV послужила сигналом к новым столкновениям, в которых поначалу брали верх протестанты, но постепенно успех стал клониться на сторону католиков; дело в том, что вместе с Людовиком XIII на трон взошел Ришелье; рядом с королем теперь был кардинал; за горностаевой мантией маячила пурпурная. Тут на Юге объявился Анри де Роган, один из самых выдающихся отпрысков великого рода, который, будучи связан с царствующими домами Шотландии, Франции, Савойи и Лотарингии, избрал себе девизом: «Королем быть не могу, принцем не хочу, я — Роган».

Анри де Рогану было тогда лет сорок — сорок пять, он находился в самом расцвете телесных и духовных сил. В молодости он для завершения образования объездил Англию, Шотландию и Италию. В Англии Елизавета посвятила его в рыцари; в Шотландии Иаков VI пожелал, чтобы он был крестным отцом его сына, ставшего впоследствии Карлом I; наконец, в Италии он вошел в такую дружбу с наиболее могущественными государями и обрел такое влияние на политику наиболее крупных городов, что там поговаривали, будто он лучше всех после Макиавелли осведомлен во всех тамошних делах. Вернувшись во Францию, он еще при жизни Генриха IV женился на дочери Сюлли, а после смерти Генриха командовал швейцарцами и граубюнденцами при осаде Юлиха. Король имел неосторожность задеть его гордость, отказав ему в преемственном праве на губернаторство в Пуату, коим был пожалован его отчим, который, как говорит он сам в своих мемуарах с чисто военным простодушием, пылал нетерпением сквитаться за пренебрежение, оказанное ему при дворе, а потому примкнул к партии Конде из симпатии к его брату и желая послужить своим единоверцам.

С этого дня уличные беспорядки и краткие вспышки ярости стали принимать размах и затяжной характер: речь шла уже не об отдельных бунтах, вспыхивавших в отдельных городах, — возмущением загорелся весь Юг, и восстание переросло в гражданскую войну.

Такое положение вещей продолжалось семь-восемь лет: в течение семи-восьми лет Роган, брошенный Шатийоном и Ла Форсом, которые заплатили изменой за маршальские жезлы, и теснимый своим бывшим другом Конде и вечным своим соперником Монморанси, совершал чудеса отваги и военного искусства. Под конец у него не было уже ни солдат, ни провианта, ни денег, но он все еще внушал Ришелье такой страх, что министр удовлетворил его требования, а именно поручился на Нантский эдикт, пообещал реформатам возвращение храмов и полную амнистию ему и его сторонникам. Кроме того, Роган, что было доселе неслыханным делом, получил триста тысяч франков в возмещение денежного ущерба, понесенного им за время мятежа; из них двести сорок тысяч он отдал единоверцам, себе же, чтобы отстроить свой замок и поддержать совершенно разоренный род Роганов, оставил только шестьдесят тысяч ливров, то есть меньше четверти полученной суммы. Этот мир был подписан 27 июля 1629 года.

Герцог де Ришелье, который не стоял за ценой, лишь бы добиться цели, наконец-то достиг желаемого: за мир он заплатил около сорока миллионов, но Сентонж, Пуату и Лангедок были покорены, Тремуйли, Конде, Буйоны, Роганы и Субизы подписали договор, и армии, оказавшие вооруженное сопротивление королю, наконец исчезли, а что до отдельных случаев непокорства, то кардинал-герцог взирал со слишком большой высоты, чтобы их замечать. Итак, он дозволил Ниму улаживать свои внутренние дела, как угодно было горожанам, и вскоре все вернулось к обычному порядку, вернее, к обычному беспорядку. Наконец Ришелье умирает, несколько месяцев спустя за ним следует Людовик XIII, и трудности, вызванные несовершеннолетием наследника, более чем когда-либо дают протестантам и католикам на Юге возможность продолжать великий поединок, не завершившийся и поныне.

Но каждый прилив и отлив все с большей определенностью несут на себе характерные черты той партии, которая одерживает верх: если побеждают протестанты, они чинят жестокую и яростную расправу, если католики — их месть гнусна и лицемерна.

Протестанты разрушают церкви, сметают с лица земли монастыри, изгоняют монахов, жгут распятия, снимают с виселицы труп какого-нибудь преступника, распинают его на кресте, протыкают ему бок, надевают на голову венец и выставляют его на рыночной площади как пародию на Иисуса Христа на Голгофе.

Католики взимают контрибуции, возвращают себе отнятое, требуют возмещения убытков, и хоть каждое поражение их разоряет, зато после каждой победы они становятся еще богаче, чем прежде.

Протестанты орудуют при свете дня, они открыто под барабанный бой переплавляют колокола на пушки, нарушают договоры, греются на улицах у костров, которые сложены из дров, отнятых у каноников, вывешивают свои тезисы на дверях соборов, избивают католических священников, несущих святое причастие умирающим, и наконец, в довершение всех оскорблений, превращают церкви в скотобойни и свалки.

Католики, напротив, действуют под покровом ночи, возвращаются украдкой, бочком, и вернувшихся оказывается куда больше, чем было изгнано; они назначают епископа председателем городского совета, ставят иезуитов во главе коллежей, подкупают новообращенных деньгами, заимствованными из казны, а поскольку двор всегда оказывает им поддержку, то для начала они отлучают кальвинистов от его милостей, а в дальнейшем — и от правосудия.

Наконец 31 декабря 1657 года вспыхивает последний мятеж, в котором протестанты оказываются побежденными и спасаются лишь по той причине, что по другую сторону пролива на их защиту встает Кромвель, который собственноручно приписывает внизу депеши, сообщающей об австрийских делах:

«Мне стало известно о народных волнениях в Лангедоке, в городе, который называется Ним; прошу вас, пускай все обойдется без пролития крови и со всей возможной мягкостью».

К счастью для протестантов, Мазарини в ту пору испытывал нужду в Кромвеле, а посему казни были отменены и дело ограничилось некоторыми притеснениями.

Но зато притеснения с этого дня уже не прекращались и даже не прерывались; католическая партия, постоянно придерживаясь своей тактики завоеваний, повела нескончаемые гонения, которые вскоре еще усилились в результате нескольких последовавших один за другим указов Людовика XIV. Внуку Генриха IV совестно было одним махом отменить Нантский эдикт, но он кромсал его, отсекая статью за статьей.

С 1630 года, то есть через год после того, как был заключен мир с Роганом, пришедшийся еще на предыдущее царствование, в Шалон-сюр-Сон было принято решение, по которому протестантам этого города воспрещалось производить что-либо на продажу.

В 1643 году, спустя шесть месяцев после восшествия на трон Людовика XIV, парижские белошвейки приняли за правило, что дочери и жены протестантов недостойны заниматься их почетным ремеслом.

В 1654 году, то есть через год после своего совершеннолетия, Людовик XIV дает соизволение на взыскание с города Нима суммы в четыре тысячи франков на содержание католической и протестантской больниц, но вместо того, чтобы взыскать с приверженцев каждого вероучения деньги на нужды больницы, соответствующей его конфессии, король велит, чтобы налог собирали с обеих сторон поровну, так что протестанты, которых в городе вдвое больше, чем католиков, платят две шестых этого налога в пользу своих врагов. 9 августа того же года совет издает указ, по которому судьи в коммерческих судах должны быть исключительно католиками; 16 декабря появляется указ, воспрещающий протестантам направлять депутации к королю, и наконец, 20 декабря издан другой указ, предписывающий назначать попечителями больниц исключительно католиков.