Кровью омытые. Борис и Глеб

Борис ничего не сказал, а Владимир тронул коня, пустил его в рысь.

* * *

Ночью посаднику не спалось, бодрствовал, обходил дозоры. Иногда бросит под стрельницей плащ, вздремнет чутко — и снова на ногах. На заре ополоснулся у колодца, отерся рукавом. Голосисто, на все лады перекликались утренние петухи в Червене. Ратибор прислушался. Распознав среди других крик своего кочета, усмехнулся, потом, взойдя на стену, принялся вглядываться в ляшский стан. Небо светлело. Во вражеском лагере послышались голоса, ярко заполыхали костры, запахло варевом. Посадник глянул в сторону леса. Там, в двух полетах стрелы от крепости, шатер воеводы Казимира.

«Спит еще воевода», — подумал Ратибор.

Позади раздались шаги. Посадник обернулся. Подошел отрок, протянул узелок с хлебом и молоко в кринке. Не присаживаясь, Ратибор поел, отер бороду.

— Скажи боярыне, обедать домой не приду.

Отрок удалился, а воевода подумал: «Видать, неведомо Казимиру, что к Червеню идет воевода Попович».

На стену один за другим поднимались дружинники в доспехах, горожане, вооруженные кто чем, становились к бойницам. К самому рву подошел рыцарь, плащ внакидку, лик нахальный, задрал голову, крикнул:

— Эгей, кмети, добром сказываем, отворяй ворота. Але силой возьмем и кожи ваши на чоботы выдубим! — И, захохотав, погрозил кулаком.

Стоявший с посадником рядом гридин поднял лук, натянул тетиву. Стрела взвизгнула, впилась в горло рыцарю. Закачался он, поднял руку, видно хотел выдернуть стрелу, и рухнул. Дружинник промолвил:

— Не бахвалься, не храбрись попусту.

Ляшский лагерь пришел в движение. У Казимирова шатра заиграла труба, и рыцари устремились к крепости. Раз за разом застучал в ворота таран. Со стен в осаждающих полетели стрелы, камни. Рыцари ставили лестницы, лезли на стены. На головы им лили кипяток, смолу.

— Держись, молодцы! — подбадривал червенцев Ратибор, но его голос тонул в звоне мечей, треске копий, людских криках.

Кое-где уже рубились на стенах. Перед посадником выросло лица усатого рыцаря. Ратибор ударил наотмашь, и ляшский воин сорвался со стены, но на его место уже лезли новые. Все трудней и трудней приходилось червенцам. Затрещали первые ворота, победно заорали ляхи. И чуял посадник — не выстоять его дружине и горожанам. Но тут, совсем неожиданно, в польском стане прерывисто и тревожно заиграла труба отход. Попятились рыцари, полезли со стен. Стихла сеча. Глянул Ратибор вниз и понял, почему отходят польские воины. Вдали показались передовые дозоры воеводы Александра Поповича.

Не дожидаясь, пока русская дружина развернется, Казимир поспешил снять осаду. Однако воевода Александр не преследовал ляхов. Бросив обоз, рыцари поспешно отходили.

— Наши кони притомились, не станем надрывать их, — сказал воевода.

Получив известие о бегстве рыцарей, князь Владимир велел Александру Поповичу землю волынян не покидать.

Понимал, король Болеслав еще не раз будет пытаться завладеть червенскими городами.

* * *

Едва пахнула весна и почки на березе сделались клейкими, дворский туровского князя Онфим сказал жене, печенежке Фатиме, в крещении Аглае:

— Пора, Аглаюшка!

Недолги сборы — взвалили на вьючных лошадей мешки кожаные с крупой и мясом вяленым, всем необходимым в далеком пути, овсом для лошадей и тронулись.

Дорогу Онфим избрал объездную, минуя Вышгород и Киев, на Мозырское поселение и Белый городок, а оттуда, объехав Канев, попасть в запорожскую степь. Путь неблизок и малоезжен, по дворский думал, что на этой дороге его не перехватят гридни великого князя. Говорил Онфим жене:

— Нам бы, Аглаюшка, в степь выбраться. Седни нам свои, русичи, пострашней печенегов.

Онфим печенегов не опасался, он к Боняку ехал, к брату Аглаи. С ханом у дворского давняя дружба, скрепленная женитьбой на его сестре.

Сейчас Онфим пробирался к Боняку просить помощи Святополку. Дворский наставлял жену:

— Ты, Аглаюшка, коль чего со мной приключится, кланяйся хану, орда в силе великой…

Пока в степь выбрались, неделя минула. Пробирались глухими тропами, где и конь едва проходил, бездорожьем. В иной день и жилья человеческого не встречали. И только за Каневом Онфим вздохнул:

— Слава Те, Осподи, кажись, самое страшное позади.

Степь встретила их первой зеленью, робкими цветами, степь пробудилась от зимней спячки. Теплый ветер гулял по степи вольготно. Путники скинули полушубки, приторочили к вьюкам.

Бегут кони, топчут копытами весеннюю запорожскую степь, холмистую, с редкими островками рощиц, кустарников, тихих степных речушек, синими далями и гомоном перелетных птиц.

А на бродах в эту пору полноводный Днепр пенился, бурлил. Онфим долго выбирал место переправы, и когда они оказались на левом берегу, перекрестился.

— Теперь, Аглаюшка, твоими землями поедем.

Перед ними лежала Дикая степь, Дикое поле, непредсказуемое печенежскими опасностями. Но не для дворского и Аглаи. Они ждали встречи с печенегами.

Чем дальше на юго-восток удалялись Онфим с Аглаей, тем выше становились травы, степь разукрасилась цветами, солнце сделалось жарким и поднималось высоко. Иногда над степью парили орлы. Зоркими глазами они высматривали добычу.

Ночами, сидя у костра, дворский слушал степь. Вот прошуршала в траве какая-то живность, низко над землей, со свистом рассекая воздух, пронеслась стая уток, где-то вдали застучали копыта диких лошадей-тарпанов. Взволновались, заржали тревожно стреноженные кони. Онфим подошел к ним, успокоил.

Мысль на Святополка повернула. Сколько раз упреждал его Онфим не верить Владимиру Святославовичу. И когда приехал гонец с вестью о болезни великого князя, Онфим молил Святополка бежать к королю и вместе с ляхами идти на Киев.

Под утро стало прохладней, и дворский накинул на жену полушубок. Он любил ее с того самого часа, как впервые увидел. Тогда Боняк велел Булану привезти сестру из улуса и показал дворскому, приехавшему в орду послом от князя Владимира. Тому минуло двадцать лет, но Онфим помнит, как все было. Боняк восседал на стопке войлочных чепраков, скрестив ноги. Взяв сестру за руку, хан сказал:

— Возьми, боярин, ее. Дзе! — И растянул рот в улыбке.

Онфим согласился, ибо была Фатима красотой и свежестью подобна омытой дождем степи.

По прошествии многих лет Онфим продолжал любить Аглаю. И хотя не было у нее детей, дворский мирился и с этим. Он говорил:

— Не послал Бог чада, значит, так угодно…

Утрами, когда дворский занимался лошадьми, Аглая варила кашу, приправленную салом вепря, а поев, отправлялись в дальнейший путь. Иногда Аглая, всматриваясь в степь, узнавала знакомые места, где когда-то кочевала с улусом.