Круг замкнулся

— Мы все изменили, кретин. Мы это обсуждали, и я сказала три сантиметра, а ты согласился.

— Но вы не исправили цифру в документах-

— Это потому, что по простоте душевной я думала, ты и так, запомнишь, ты, жирный гребаный придурок. Я думала, что тебе будет легко запомнить про «три сантиметра», ведь твой причиндал той же длины.

Она ждала, когда я заговорю.

— Я не стану этого переводить, — сказала я.

— Тебе платят, — напомнила Лиз, — за то, чтобы ты переводила каждое мое слово. Так что валяй, все от начала до конца.

Понизив голос, я перевела последнюю реплику Лиз. И вот тогда это случилось. С Джанни произошла разительная перемена — этот большой, добрый, обходительный человек, вдруг преобразился: в его глазах запылала ненависть. Выхватив из ящика первый попавшийся под руку инструмент — им оказалось долото, увесистое долото, — он набросился на свою работодательницу, выкрикивая гневные слова, захлебываясь ими. Рабочим пришлось его удерживать, но все-таки он успел нанести удар, раскроив Лиз губу. С кровоточащим ртом Лиз рванула в дом, на кухню, куда только что провели водопровод, и немного спустя мы услыхали, как она уезжает, никому ничего не сказав.

Затем рабочие аккуратно и молча паковали свое снаряжение. А Стефано с Джанни беседовали в тихом уголке сада, в тени кипариса. Я спросила Стефано, можно ли мне уехать, но он попросил остаться ненадолго, если я не против. Я села там, где по проекту должна была быть лоджия. Минут через двадцать Стефано, закончив разговор с прорабом, подошел ко мне:

— Не знаю, как вам, а мне сейчас необходимо выпить. Составите компанию?

У дороги, неподалеку от фермы, был ресторан. Туда мы и отправились. Сидели на террасе, на горном склоне с видом на Лукку, и часа два пили вино, граппу, ели пасту и разговаривали, пока солнце не начало садиться. Тут-то я и разглядела, какой он красивый, и какие добрые у него глаза, и как он смеется — по-детски заразительно, сотрясаясь всем телом. А он говорил, что будет счастлив, если Лиз его уволит: хуже клиента у него еще не было, и вечное напряжение едва не довело его до нервного срыва, а ему только этого сейчас не хватает, когда его брак и без того трещит по швам. Стоило Стефано это произнести, как мы оба умолкли, словно оба не понимали, как у него такое могло вырваться. Потом он рассказал, что женат семь лет и у них с женой есть маленькая дочка Аннамария, которой четыре года, но он понятия не имеет, сколько еще они вместе протянут, потому что жена ему изменила, и, хотя ее роман уже закончился, он сильно переживает, никогда в жизни он так не мучился и не знает, сможет когда-нибудь ее простить или хотя бы относиться к ней как раньше. А я кивала, что-то сочувственно вякала, утешала, и даже тогда я была слишком слепа, слишком самонадеянна, чтобы признать очевидное: сердце мое ликует от его слов, именно это я больше всего и хотела услышать. Вечер закончился поцелуем на парковке у ресторана — поцелуем в щеку, но не совсем дружеским, при этом Стефано провел рукой по моим волосам, и я предложила ему записать номер моего мобильника, но он ответил, что номер у него уже есть, на моей визитке, и скоро он мне позвонит.

Он позвонил на следующее утро, и в тот же вечер мы снова отправились вместе ужинать.

Кайфую

Отель «Хайят-Риженси»

Бирмингем 13 декабря 1999 г.

Поздно ночью

С отелем мне крупно повезло. Сама не пойму, как так случилось, ведь я не очень умею хлопать ресницами, изображая страдалицу. Но когда вчера днем я объявилась здесь с одной лишь сумкой, набитой самым необходимым (прочее барахлишко я пока оставила у папы), вид у меня, подозреваю, был довольно истерзанный, и парень за стойкой, младший менеджер, обошелся со мной на редкость по-человечески. Он сказал, что все президентские апартаменты в данный момент свободны и я могу занять любой, если пожелаю. И доложу я тебе, дорогая сестрица, это просто чудесно. После четырех дней в менонитском приюте, в который отец превратил наш дом, я наконец смогла расслабиться и поблаженствовать. Половину времени я провожу в ванне, другую половину — опустошая мини-бар. Конечно, за выпивку придется выложить денежки, но это мой последний загул, прежде чем я обреку себя на тяжкий труд — разбираться в собственной жизни. А пока огни Бирмингема мерцают у меня под ногами и будущее кажется полным возможностей.

Теперь же я хочу рассказать о сегодняшнем вечере, после чего оставлю тебя в покое.

Несколькими часами ранее я в конце концов надумываю проявить вежливость и пойти на концерт группы Бенжамена. «Рюмка и бутылка», паб, где они играют, всего в пяти минутах ходьбы вдоль канала. Фил и Патрик будут там, и Эмили тоже — пора уже с ней повидаться. Вдобавок опасность столкнуться с Дугом Андертоном устранена: он в Лондоне прощается «со всем этим» в Королевском фестивальном зале (несравненно более престижном заведении, чем «Рюмка и бутылка», невольно приходит мне в голову, но так уже сложилось). Словом, у меня нет ни малейшего предлога, чтобы пропустить концерт.

Однако по дороге в паб я все время размышляю: почему мне так неохота идти туда. Музыкальные пристрастия здесь ни при чем, как и перспектива провести вечер в атмосфере слегка унылой ностальгии. Я стараюсь быть предельно честной сама с собой, и меня осеняет: причина — по крайней мере, одна из причин — в Бенжамене: в школе я была слегка в него влюблена, и даже теперь, спустя столько лет, нечаянная встреча в книжном магазине меня как-то странно задела. И дело не только в том, что он был с девушкой и не сумел скрыть, что я прерываю отнюдь не невинную встречу двух друзей. Нет, главное в другом: запоследние десять с лишним лет я почти не вспоминала о Бенжамене, но, как ни удивительно, осадок, того чувства, что я испытывала к нему, так и застрял во мне несмываемым маленьким пятнышком. Ужасно… и тоскливо, правда? А кроме того, момент для откровения далеко не самый удачный. Я твердо знаю, что ради собственного здоровья, физического и душевного, ради того, чтобы выжить, я должна и как можно скорее вытравить Стефано из своих мыслей и ощущений. Но что, если это в принципе невозможно? Что, если чувства никогда и никуда не уходят? И уникальное ли я явление — уникальное и грустное — или со всеми в глубине души происходит то же самое?

Распахиваю дверь в паб, меняю морозную черноту набережной на ослепительный свет, тепло и громкие голоса, стремящиеся перекрыть друг друга.

Меня сразу замечает Патрик, подходит, целует, не стесняясь. Фил подводит ко мне Эмили, и мы кидаемся в объятия друг другу: привет, Эмили, как замечательно снова встретиться, сколько лет, сколько зим и пр. и пр. Она не изменилась. Ни единого седого волоса (либо у нее классный парикмахер), по-прежнему отличная фигура и вроде бы даже более стройная, чем раньше. (Язвлю про себя: легко женщине сохранять фигуру, когда у нее нет детей.) Прошу «кровавую Мэри», Фил отправляется за ней к барной стойке. (В баре уже вычислили, что Патрик несовершеннолетний, — что не трудно, честно говоря, — и отказываются его обслуживать.) Народу собралось прилично.

— Они все пришли, чтобы послушать музыку? — интересуюсь я.

Фил кивает. У него хорошее настроение, он горд тем, что столько людей явилось сюда ради Бенжамена. Вот я о том и толкую: Фил всегда был самым добрым из нас. Демографический расклад в пабе как на ладони: толпа в основном состоит из мужчин, едва вступивших в средний возраст. Почти у всех намечается брюшко. Но, поскольку большинство членов группы обзавелись семьями, в наличии также и жены, и горстка смущенных подростков. Всего в паб набилось человек шестьдесят-семьдесят; небольшими компаниями публика стягивается к сцене — там, в глубине зала, музыканты настраивают инструменты. Бенжамен сидит заклавиатурой и, сосредоточенно хмурясь, пробует звук. У него уже по лбу катится пот: потолок в пабе низкий, и под софитами, наверное, довольно жарко. Оглядываюсь в поисках его подружки Мальвины и замечаю ее в противоположном углу, она сидит за столиком одна. Мы встречаемся глазами, но и только: я понятия не имею, что тут дозволено протоколом. Девушка ни с кем не общается и, похоже, никого здесь не знает. Не познакомить ли ее с друзьями Бенжамена? Пожалуй, чересчур смелый шаг — не стоит усугублять и без того двусмысленную ситуацию. Кто знает, известно ли Эмили о существовании этой девушки, всплывало ли ее имя в разговорах Бенжамена с женой? Держу пари, не всплывало. Эмили глядит на сцену, в ее глазах восторг, преклонение перед героическими деяниями мужа. А он всего лишь подключает клавиатуру к усилителю и устанавливает вращающийся табурет на нужную высоту. Ну не макет же он Вестминстерского аббатства сооружает из спичек и не высекает скульптуру из льда. Но она по-прежнему обожает его… после скольких лет брака? Ах да, вспомнила: шестнадцати. Признаться, не думала, что Бенжамен и Эмили протянут столь долго. С другой стороны, этому существует объяснение: расставания всегда давались Бенжамену с трудом, ведь он ненавидит сложности, ненавидит выяснения отношений. «Все отдам заспокойную жизнь» — таков его тайный девиз, и, наверное, жить с Эмили очень спокойно. И все же они мало подходят друг другу. Бенжамен всегда удивлял меня сосредоточенностью на себе. Я не хочу сказать, что он жадный или (намеренно) жестокий; он просто самодостаточен — в хорошем смысле, — и, по сути, ему никто больше не нужен. Он не из тех, кто раскрывается, вот уж нет. Зато у Эмили душа нараспашку, она всегда готова быть опорой и поддержкой ближнему, в дружбе ли, в браке она выкладывается полностью, ничего не оставляя себе — ни секретов, ни личного пространства. Но разве такое положение вещей — когда она отдает ему всю себя, получая взамен ничтожно мало, — не должно временами вызывать у нее горечь? Наверняка она не раз испытывала разочарование. Не только из-за детей, вернее, из-за их отсутствия. Я имею в виду мелкие разочарования. Множество мелких незначительных эпизодов, сотни эпизодов, когда он ее подводил, — за эти долгие годы.

Я уверена, что так оно и есть. Уверена: мои представления о союзе Бенжамена и Эмили правдивы.

И чуть позже нахожу подтверждение тому в ее глазах.

Тусовка (так, кажется, это называется? Словечко, которое всегда меня смешило) в полном разгаре. Помнится, слушая группу Бенжамена в 80-х, я думала, как же старомодно они звучат. Они играли тягучие, какие-то булькающие композиции, но через несколько лет кто-то изобрел термин «кислотный джаз», и такая музыка опять вошла в моду. Однако в 80-х они казались вычурным анахронизмом. Сегодня же слушать их одно удовольствие. Отменные ударные — если не ошибаюсь, с ударником Бенжамен когда-то вместе работал в бухгалтерской фирме, с этого все и началось. В общем, ударник, знает свое дело, басист ему под стать, и на этом крепком фоне Бенжамен, гитарист и саксофонист выплетают нежные, немного печальные (вклад Бенжамена, разумеется) мелодии, импровизируя чисто и умно: ни тебе затянутых соло, ни бесконечных повторов двух аккордов, — публика не скучает и не дрейфует к бару. После двух-трех вещей слушатели уже не топчутся скованно на одном месте, качая в такт головами. Теперь они танцуют! Все! Даже Филип, который, может, и образец порядочности и благовоспитанности, но по части телодвижений до Траволты ему далеко. Эмили искренне веселится. Она на удивление лихо отплясывает. По-настоящему отрывается. Она привела с собой целую толпу друзей («церковные люди», информирует меня Фил), и посреди очередной композиции, когда музыка, достигнув первой кульминации, вновь стихает, а кое-где уже раздается плеск, аплодисментов и хвалебные вопли, — в этот момент Эмили оборачивается к одному из своих друзей, высокому, узкобедрому, симпатичному малому, тот наклоняется, кладет руку ей на плечи, и она кричит:

— Я говорила тебе, что они молодцы, да? Говорила, что они потрясающие!

Она необыкновенно счастлива.

Я же не могу заставить себя присоединиться к общему веселью. Не понимаю почему. Возможно, потому, что последние несколько дней выдались такими странными, а последние несколько месяцев такими долгими и эмоционально изматывающими, что сегодня вечером груз переживаний давит на меня всей своей тяжестью. Как бы то ни было, никому и ничему не вытащить меня на танцпол. Я отираюсь позади, наблюдаю, прислонившись к, стене, а потом иду в бар и покупаю пачку легких «Мальборо». Вот насколько плохи мои дела. Я давно не покупала сигарет; закурила снова, лишь когда вся эта история со Стефано начала меня изматывать, но до того держалась лет пять. Я пока не готова воспользоваться зажигалкой, но как приятно нащупывать пачку в кармане, как приятно знать, что она там. Рано или поздно я захочу сигарету. Чувствую, как эта потребность нарастает.

Спустя примерно полчаса атмосфера в пабе меняется, и тут я смекаю, что пора уходить.

Происходит вот что. Бодрая темповая вещь заканчивается сочным раскатом тарелок, увенчанным мощным финальным аккордом, после чего трое музыкантов откладывают инструменты и удаляются за сцену. Выступающих теперь только двое — Бенжамен и соло-гитарист; гитарист объявляет следующий номер, предупреждая, что мы услышим дуэт. Поясняет, что дуэт написан Бенжаменом и называется «Морской пейзаж № 4». Затем они начинают играть, и настроение публики становится совершенно иным. Это изящная грустная мелодия — такая хрупкая, что даже страшно за ее сохранность, — и лицо Бенжамена преображается. Он склонился над клавишами, внезапно ссутулившись, напряженный, недоступный для внешнего мира, глаза его полузакрыты. Хотя вещь довольно сложная, он почти не следит за пальцами — ясно, что все аккорды, все пассажи он знает наизусть, они отпечатались в его памяти очертаниями любовной связи, которую невозможно забыть, и поэтому он волен думать о чем угодно, волен устремлять внутренний взгляд куда угодно: вспять, к прошлому, к тем переживаниям, что вдохновили его на эту горестную музыку. И разумеется, кое-кто из присутствующих здесь в курсе, что именно вдохновило Бенжамена. Точнее, кто. Сознавая это, я бросаю взгляд на Эмили — как она реагирует на музыку, как справляется с переменой интонации, с переменами в ее муже. Эмили теперь тоже выглядит совершенно по-другому. Она больше не таращится с обожанием на сцену. Она смотрит в пол. Верно, она улыбается, но что это за улыбка! Обломки улыбки, окаменелости, оставленные схлынувшим возбуждением, твердые, сухие, безжизненные, — застывшая гримаса, которая лишь подчеркивает невыносимую печаль, проступившую на ее лице. Мне хватает одного взгляда на Эмили, чтобы понять: Может, женщина, воспетая этой музыкой, и разбила сердце Бенжамену когда-то, много лет назад, но за годы замужества на сердие Эмили возникли сотни, тысячи трещин, ибо она знает — ее муж так и не забыл той короткой, нелепой, сокрушительной подростковой любви. Подозреваю, никогда и не пытался забыть, вот что ранит больнее всего, вот что непростительно. А зачем ему забывать ту женщину? Зачем отдавать Эмили первое место? Пусть вечно чувствует себя только второй. Он никогда по-настоящему не хотел ее. Эмили — всего-навсего утешительный приз самому безутешному.