Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Кошачьей повадкой метнулась Марина на середину, охаживая стул, белый бешмет, лакированные сапоги; в руках у нее истошно заныли первые переборы гитары, но тут же, нытье отшвырнув, обернулись лукавым перебором, — и взмыл поверху дразнящий, завлекающий, густой, словно из сот вытекающий, грудной, низко-глубокий голос:

Любовь свободна, мир чаруя…

Дрогнули белые чесучевые локти…

Законов всех она сильней…

В кругу кошачьих извивов душно бешмету. Все туже и туже круг… крепче, крепче надавливают локти спинку стула.

И потек голос, едко, угрожающе выговаривая:

Меня… ты любишь, я ненавижу, Так берегись…

С треском разлетелась спинка стула.

И, рванув к себе Марину, подбросив ее на руках, смяв, скомкав, подбородком налегая на ее грудь, Дзюба прыгнул к двери — к докторскому кабинету, к постели.

— Ненавидишь? Ты так? Из песни слов… Ведьма… Не выкинешь. Ведьма… счастье мое… Кармен… Любовь моя…

На крыльце грохотали сапоги: спотыкаясь, чертыхаясь, воя от вожделения, сотники мчались к вишневым садам — искать горячую женскую плоть.

V.

Странный жид.

К концу недели вернулся Бужак.

Привез он согласие Сосунца и подарок: доложил Бужак, что следом идут подводы со спиртом; два винокуренных завода обчистил Сосунец на том берегу, завтра будут подводы тут как тут; под охраной едут боченки: ни утечки, ни усушки.

И еще привел с собой Бужак человека одного: встретил его в степи, тот спрашивал, как вернее к Белому-Крину добраться — для разговора одного, для дела одного.

— А кто он? — спросил Дзюба и мельком взглянул на Марину: скрючившись, Марина уткнулась в угол дивана (опять, опять спит, все спит да спит).

— Жид.

— Что? — хрипнул Дзюба и обернулся к двум сотникам, что были в комнате. — Поглядите на дуролома. Не подстрелил да еще сюда приволок.

Бужак ухмыльнулся:

— Да у него винтовка не хуже моей. И конь как будто ничего. И хорошо жидюга языком чешет. Поговорили едучи. Собой он как бы в роде дурачка. Позвать, что ли?

— Зови, — буркнул Дзюба и привстал, когда на пороге неторопливо, спокойно показался невысокого роста, под гребенку стриженный, с белокурой бородкой, худощавый человек, на ходу (так же неторопливо) снимая с плеча винтовку.

Блеснули очки.

— Очкастый! — по бабьи взвизгнул один из сотников и покатился.

Пришедший рассеянно поглядел на него и направился к Дзюбе, неподалеку от стола присел, прислонил винтовку, попробовал, не кренится ли она, снял очки, подул на стеклышко и только тогда повернулся к Дзюбе.

Дзюба, упираясь кулаками в стол, кривился и ждал. Повидимому чего-то ждал и пришедший.

Тогда Дзюба выдавил из себя натужно:

— Ну…

Пришедший снова снял очки, прищурился и негромко, но раздельно сказал:

— Renvoyez vos imbeciles.

На диване встрепенулся комок, развернулся: Марина приподнималась, жадно скользнув загоревшимся взглядом по лицу пришедшего, еще с большей жадностью впилась в Дзюбу.

Дзюба грудью налег на стол. Стол затрещал, навалился на пришедшего. Пришедший, не отодвигаясь, продолжал сидеть: старательно вытирал очки и рассеянно улыбался.

Дзюба нащупал на поясе револьвер, сгреб его и разжал пальцы и дрожь их припрятал за воротом рубахи (давит, давит ворот… жид проклятый… какой выговор французский… пристрелить, как собаку) и обратился к Бужаку, к сотникам, не глядя на них:

— Шкандыбайте, хлопцы. Я уж с ним поговорю — и невесело через силу рассмеялся.

Пришедший надел очки и обхватил колена сухими руками, острой бородкой поддавшись вперед:

— Теперь другое дело. Теперь мы можем поговорить.

Дзюба поглядел на Марину, та опустила голову, — упали руки, упала тень от ресниц на побледневшие щеки.

Пришедший поймал взгляд Дзюбы и проговорил:

— Мадам может остаться. Мадам не помешает нам, — и снова мелькнула рассеянная улыбка.

Марина покраснела, — в угол дивана обратно уполз комок, но уже трепещущий, ожидающий и потрясенный.

— Кто вы? Как вас зовут?.. — с усилием спросил Дзюба.

— Марат.

— Жидов с такими именами не бывает.

— Я анархист.

— Вы жид, — крикнул Дзюба. — Это по носу видно.

Марат поглядел на свои руки и вскинул глаза:

— Да, я был зачат евреем. В прошлом — меня звали Меерович. Но мир треснул. Меерович теперь пустой звук, клопиная шкурка. Марат — это труба, возвещающая новую эпоху. Марат — это осьминог великой идеи: восемь щупальцев вокруг всех частей света, сжать земной шар и как детский глобус опрокинуть его.

— Вы странный жид, — чуть мягче сказал Дзюба.

— Такой же, как вы украинский батько.

— Я повешу вас, — гаркнул Дзюба. — Я всех жидов вешаю.

— И это ваша задача? — раздумчиво проговорил Марат. — Я вам дам другую.

— Почему вы заговорили со мной по французски? Кто вам сказал, что я не…

Марат, как бы защищаясь от нападения, заслонился рукой;

— Не надо об этом.

— Что вам, наконец, нужно от меня? — грубо рванул его Дзюба за край пыльного френча.

Марат медленно освободил свой френч и сказал:

— Не надо лишних телодвижений. Мы одни и можно оставить пейзанские замашки. От вас? Все. Я пишу книгу об анархии. О новой, еще никому неведомой. Каждую строчку моей книги надо претворить в жизнь. Мои формулы должны обратиться в живоносные артерии. Мои формулы должны начать пульсировать. В них есть математика, но нет крови. Мои выводы нуждаются в проверке.

— А я вас все-таки повешу, — медленно сказал Дзюба. — Я ненавижу все: Россию, мужиков, книги, нашу дворянскую белую мразь, красных пророков из газетной подворотни, жидов, теории.

— И себя? — так же медленно спросил Марат.

— И себя — качнул Дзюба сизым костяком, направляясь к выходу и вдруг громко захохотал, шершаво, точно горло струпьями обросло: — Проверка? Будет проверка — и опрометью высунулся по пояс в окно, гаркнув бешенно: — Митька, подать мне «Могильщика». Живей!

И снова на диване встрепенулся комок: Марина вскочила на ноги, но уже шел Дзюба назад от окна, — и нехотя, грузно попятилась Марина.

Дзюба подошел к Марату и смерил его с ног до головы: