Круг

– Не выходит?

– У тебя моя вещь. Отдай.

– Забери.

Разомкнул пальцы, открывая ладонь, но что-то мешало порождению первобытного мрака забрать косицу на цепи. Рука дрожала от напряжения, словно под непосильной тяжестью.

– Не выходит? – лениво повторил следопыт.

Владелец амулета бессильно опустил руку и, склонив голову, выглянул исподлобья. Да, ночной гость, плоть от плоти сумерек, был странен – черты лица лишь угадывались, прикрытые шлемом, только глаза и подбородок, словно рубленный топором, остались не закрыты. Весь неявный и ненастоящий, он клубился, как если бы в телесной оболочке, прозрачной, будто слюда, воскурили жирный, сажный дым.

– Ты… ты… – прохрипел черный воин.

– Да, это я. – Путник сомкнул пальцы, и амулет исчез в огромной ладони, лишь кончик цепи остался торчать наружу. – И пока сам не решу отдать амулет, он останется у меня. Садись, ближе к огню, ведь пламя не причинит тебе вреда?

Странный воин опустился на камень против костерка и замер, глядя на следопыта. Пламя не плясало в его глазах, как это бывает с человеком, подсевшим к огню, свет как будто проваливался в ненасытную яму и не возвращался. Доспехи не бликовали, ровно слой копоти скрыл их некогда сверкающую поверхность, и ни бляхи, ни ременные пряжки не пламенели в скупом свете костра. Ничто не скрипело, не звенело, не бряцало, только звук голоса истекал из сгустка жирного дыма, и тот блеклый, неясный, будто эхо в горах.

– Чего хочешь, Многоименный?

– Ты мне нужен, Змеелов. – Охотник за костями свесил амулет на палец, и тот качался над огнем такой же черный, ненастоящий и старый, как все остальное, – доспехи, шлем и сам призрак. – Сделай то, о чем попрошу, и навсегда обретешь покой.

– Сто двадцать лет я, последний из войска Каллума, блуждаю между тем светом и этим в окружении таких же беспокойных привидений, как сам. – Черный Всадник заговорил, и голос его стал везде, будто расслоился, и звучал одновременно справа и слева, спереди и сзади. – В тот день после бесславного конца двадцать безумцев устремились за мной в погоню, и одного за другим я оставил их гнить в этом проклятом месте. Знал ли о том, что в каменной пустыне вовсе не останется победителя и проигравших? Едва мы ступили в это проклятое место, разделили одну печальную судьбу на всех. Сто двадцать лет, непогребенные, бродим между мирами, пугаем случайных бродяг и просим лишь одного: тризного пламени и поминального пира.

– Сделай то, что скажу, и будешь погребен как подобает воину.

Сгусток мрака замолчал и долго смотрел на следопыта бездонными глазами.

– Я исполню то, что скажешь. Слово.

– Возвращаю твою вещь. Держи.

Едва амулет занял свое место на шее хозяина, на плоскогорье будто задул холодный ветер, и весь черный, жирный дым, каким призрак был полон с головы до ног, сдуло. Мрак словно растворился, и порождение тьмы обрело суть, глубину и естество: пластинки нагрудника тускло заблистали сизым, ремни стали изрядно потертыми и скрипучими, поддоспешная рубаха обнаружила истинный цвет и в тусклом свете костра отлила васильковым. И только в глазах Змеелова не играл огонь, они остались темными дырами в никуда.

– Я слушаю тебя, Многоименный…

Лихолетское поле точно создали для пахоты. Широкое и ровное, будто стол, оно легло меж двумя березняками, рассеченное ручьем почти пополам. Веснами его щедро заливало, и через несколько дней старую, жухлую траву теснила молодая и ярко-зеленая. Распахивай да сей… Распахивали и сеяли, вернее, пытались засеять, но, кроме самозваной травы, ничто на поле не произрастало. Пшеницу, рожь, ячмень земля глотала, будто голодный в страшную пору, и не отдавала. Втуне пропадали неимоверные усилия, пот, щедро слитый во славу Матери-Земли, вовсе не делал ее мягче. Нежелание поля родить хлеб пытались осилить многие, в округе не осталось такого двора, но у пахарей не нашлось ключика, что отпер бы крепкий замок. Старики ворчали на неразумную молодь, дескать, не будите лихо, пока оно тихо, ведь даже трава на злополучном месте выходит выше и гуще, чем на прочих диких полях в округе, да и Лихолетское… даром ли так назвали?

Со временем горячие головы поостыли, и упрямую пустошь оставили в покое. Не задержался на белом свете никто из тех, кто самолично помнил бы события заповеданных времен и своими глазами видел то, что оставило за полем страшное и жуткое имя. Поговаривали, будто некогда на этом месте сшиблись две черные дружины, и ни за одной не стояли правда и светлые боги. Оттого и трава здесь росла выше и гуще, чем на остальных полях, ведь земля не отторгает кровь и тепло, принимает все, будто всепрощающая мать. А что зло поле и сердито… всякое бывает.

В преддверии заката мощный, статный вороной шагом вошел в Новоселиху и медленно двинулся по единственной улочке, короткой, не больше перестрела из детского лука, и кривой, словно тот же детский лук. У кособокой избенки жеребец остановился, и всадник спешился. Нечасто верховые забредали в Новоселиху, почитай, только весной и осенью деревенские видели конных воев, когда окрестности объезжал сторожевой наряд князя. Путник несколько раз гулко стукнул кулаком в притолоку и, не дожидаясь разрешения хозяев, прошел в открытую дверь.

– Доброго здоровья, гостей принимаете?

Хозяин, молодой мужик, что-то резавший ножом на пузатом боку детской колыбели, встал с колен и оглянулся. Волоковые оконца в избе имелись, но летом дверь до захода солнца оставалась открытой.

– Отчего же нет. И ты здравствуй, мимохожий человек.

– Мимоезжий, – поправил странник. – Я верхом.

Во дворе залаяла собака и замычала корова. Кошка порскнула из-под печи и рванула в открытую дверь мимо пришельца, ребенок, спящий на руках молодой жены, скуксился и разразился несчастным плачем. Хозяйка, метнув на путника тревожный взгляд, едва не бегом ускакала к соседям, прижимая сокровище к груди. Только бы не сглазил жуткий гостенек, только бы не сглазил!

– Второго ждете, – не то вопрошая, не то утверждая, бросил незнакомец, глядя вослед хозяйке, спешно покинувшей избу. Отчего-то нож едва не выпал из рук молодого отца, а нутро охолонуло так, будто встал на узкой лесной тропе против медведя, и тот плотоядно оскалился, тряся нижней губой. Ведь никто в деревне ни сном ни духом, сам только вчера узнал.

– Двойня будет, – походя бросил мимоезжий, присаживаясь на скамью подле стола. – Мальчишки, оба. Ты, Частец, не стой, в ногах правды нет.

Молодой хозяин только рот раскрыл. Косые солнечные лучи, через дверь залившие единственную светелку, пронизали избу всю, от стены к стене, от пола до потолочной балки, но пыль, до того медленно плававшая в полосах света, куда-то делась. То ли к полу прибило, то ли еще что – исчезла, ровно кошка, еще раньше выскочившая наружу.

– Знаешь меня? – неуверенно протянул Частец, морща лоб. – Только тебя, дорогой гость, не припомню. Где-то встречались?

– Не трудись, не вспомнишь. – В углу за печью отчаянно заверещал сверчок, и гость, поднеся к губам кувшин молока, с любопытством покосился в запечье. Сверчок тут же смолк, как если бы неожиданно печь рассыпалась и погребла его под обломками горшечного камня. Но печь стояла целехонька, и тем не менее стрекот прекратился. – Достаточно того, что я тебя знаю.

Частец невольно отступил назад, крепче крепкого сжав нож, которым до того резал родовые знаки на колыбели для второго ребенка. А для двойни одной люльки станет мало, если странный гость не соврал. Верховой в доме… княжий человек?

– Не знаю, что нужно от меня князю, – неуверенно бросил хозяин. – Если провинился в чем-то…

– Князь тут ни при чем. – Незнакомец отставил на стол полупустой кувшин. – У него свои заботы, у меня свои.

– Не возьму в толк, дорогой гостенек. – Хозяин покосился в сторону двери, словно чего-то ждал. – Кто же ты и что тебе нужно?