Круг

Кешуги на третьем уровне запираться на стали: к чему оттягивать неизбежное? Как обещала, Верна не удивилась, углядев позади воинов человека в мрачном одеянии, вида настолько зловещего, что сама не поняла, откуда в палате взялся едкий желтоватый дымок, а саму заколотило в приступе страха. Хоть сейчас же падай ниц, сворачивайся клубком и тоненько подвывай: «Мама, мама».

Дымок выполз в коридор, бойцы Бейле-Багри вдруг изменились в лицах, скуксились, попятились и опустили мечи. Верна еще оседала на каменный пол, кричала и звала мать, когда все закончилось. Хрустели под ногами парней обрубки стрел, на середину палаты медленно стекала кровь из порубленных тел, колдуна стало вовсе не найти, даже голову рассекли на несколько частей. Не нашла в себе сил встать и закрыть дверь, дабы остальные не увидели то, что здесь произойдет. Под руками девятерых затрещали кожаные доспехи; жирно хлюпала разрываемая плоть; лопаясь, тонко звенели сухожилия, а воины саддхута – те, что это видели, – исступленно завыли, пряча глаза…

Третья крепость оказалась непохожа на первые две – скалы распорядились по-своему и разгуляться зодчему не дали. Небольшая ровная площадка будто нарочно подошла для возведения крепкой постройки, а места для круговой стены не нашлось. Впрочем, она оказалась вовсе не нужна. Твердыня словно явилась продолжением скал, в сумерках было даже не разглядеть, где кончается камень и начинается стена. Высокая четырехугольная застава.

В скалах строители вырубили узкую лестницу – лишь один человек поднимется к стенам, едва не падая, – она единственная вела к двустворчатым воротам. Используя придумку, отточенную в двух предыдущих случаях, нападающие истово обрушились на входные ворота, благо на площадке перед входом едва нашлось места для двоих. В самую глухую полночную пору гулкие удары сотрясли крепостные ворота, и в ночь полетели встревоженные крики осажденных пиратов.

Окунь, Змеелов, Белопер и Крюк ушли вверх по тыльной стене крепости, бойницы с этой стороны остались черны, в них не билось на сквозняке пламя светочей. Воины Кешуга даже предположить не смели, что проникнуть в крепость таким странным путем сделается возможно.

– Думаю, нам не придется обнажить мечи, – прошептала Верна Брачану, что тревожно замер у самого подножия лестницы. В какое-то мгновение поняла это ясно. – Пираты внутри еще кричат, стреляют, но через какое-то время все стихнет, и мы попадем в безлюдную крепость.

– Твои слова очень похожи на правду. – Предводитель воинства укрылся щитом, в котором уже торчало три стрелы. – То, что я уже видел, не оставляет никаких сомнений в подобном исходе. Гляди, еще немного, и твои люди вынесут ворота, словно гнилую циновку, сотканную из камыша!

Балестр и Тунтун рубили ворота, вернее, дорубали. Уже две петли, вырванные из дерева с мясом, торчали вовне, пройдет еще немного времени, и тяжелые дубовые затворы вылетят из проема, словно ореховая скорлупа, запущенная щелчком с ногтя.

Наверху постепенно утихли крики и погасли светочи, один за другим, словно кто-то задул огонь и жизнь, равно искусно и неостановимо. Истончился и прекратился поток стрел, бойницы снова стали черны и неразличимы во мраке, и наконец сделалось так темно и тихо, как и должно быть ночью. Глухо лязгнуло железо, Балестр и Тунтун прекратили рубить, и ворота распахнулись так стремительно, словно оказались на самом деле легче гнилой камышовой циновки. Окунь, Змеелов, Белопер и Крюк появились в проеме и коротко кивнули. Все. Третья крепость…

На четвертом острове колдунов оказалось аж два: оба здоровенные, злые, волосатые, глазливые. Отчего-то сердце замерло, стоило их увидеть, и в животе похолодело. На лоб выступила испарина, а нутро опалило злостью, какую давно ни к кому не испытывала. Взвыли шрамы, зажившие полгода назад, колени подогнулись, в носу запекло, словно только что сломали воины Крайра, и силы враз куда-то делись. Упала наземь, заскрипела зубами, но чем больше проходило времени, тем становилось лишь больнее, словно вернулось недавнее прошлое – избита-ранена-продана в рабство.

– Я свободна, свободна! – шептала еле слышно, только поделать ничего не могла. Очертания крепости расплывались, а на их место вставала до боли знакомая картина: горит поселение, терем объят пламенем, раскинув руки, недалеко лежит отец, и все трясется – саму куда-то волокут на плече. – Это уже было!

Сильные руки вздернули стоймя, Верна проморгалась, потрясла головой, и настоящее вернулось – обтирая стены, по крепости расхаживают воины саддхута, всякий не в себе, глаза шальные, губы что-то шепчут, славная девятка на ходу жует и плотоядно хрумкает. Трупы кешугов разбросаны где который, живых не осталось, все порублены, колдунов не найти вовсе – иссечены в кашу.

– Четыре дня, четыре крепости. – Брачан за спинами бойцов не прятался, что должен был получить и увидеть – получил и увидел. Морщился и зажимал рану в боку. А взгляд у предводителя похода сделался такой потусторонний, что ни у кого не возникло бы сомнений – он видел девятерых в бою, и не только.

То, что они делают после схваток, также не ускользнуло от острого глаза воеводы. Никто не вернется в Гарад-Багри таким, как раньше, на каждом воине этот поход оставит неизгладимый отпечаток. Шутка ли сказать – как речной бриз, налетели на крепость, и нет ее… налетели на крепость – нет ее… Иному не хватит времени очухаться, а тут четырех оплотов речного пиратства как не бывало. Парни из дружины Бейле-Багри еще, наверное, сами не поняли, что случилось.

В каждой из четырех крепостей остался малый сторожевой дозор, несколько храбрецов с десятником во главе, а дабы не возникло сомнений, что именно случилось и кто это сделал, над главными башнями затрепетали на ветру стяги саддхута. Весь приречный мир должен узнать, что отныне водный пусть свободен. У князя Багризеды первого кончилось терпение.

Возвращались по течению, недосчет пяти десятков бойцов почти не заметили. Как договариваться с Кешугом, пусть думает Бейле-Багри, Верна же занялась привычным делом – глядела внутрь себя и ужасалась. Время тает, как снег на солнце, дни бегут, как скаковые жеребцы, и все меньше остается от года, который выторговала у жениха. Девятку не берут мечи, их не берут стрелы, свадьба ближе с каждым днем, и даже вспоминать не хочется, кто он – этот страшный воин, который много лет назад сватал у отца соплюху и таки добился своего.

– Пропала ты, дура! – бормотала Верна, сидя под уключиной и украдкой бросая мрачные взгляды на телохранителей. Почти все дружинные, сами не свои, подпирали спинами борта, по большинству молчали и нет-нет да косились на девятерых.

Подсел Ястам. Какое-то время молчал, затем усмехнулся:

– Буду неправ, если не скажу, что нашей Багризеде чрезвычайно повезло. Ты и твои бойцы могли обратить свой благословенный взор в другую сторону. Как много в жизни решает случайность.

– Думаешь на вещь, будто это случайность, а проходят годы, и становится до боли ясно, что случайностью тут и не пахнет, – обреченно пробормотала невеста.

– Прекрасная дева опечалена… Понимаю, увиденное даже сурового мужчину всколыхнет до глубины души, ты же как будто вовсе не приходишь в себя. Я наблюдаю за тобой уже давно, и все это время старому оружейнику чудится, будто красавица прячется под чужой личиной. Тебя что-то мучает.

– Я дура, и личина у меня дурацкая, – пробормотала Верна. – Такой дуры еще не рождалось на белом свете и родится не скоро. Как поступают в Багризеде для наставления непослушных девчонок на путь истинный?

– Где как. – Жарасс показал на полдень. – Там велят соткать рубаху из крапивного полотна, да притом нарвать крапиву голыми руками.