Круг
Шрифт:
– Я знаю, – тихо говорит Ванесса.
Она никогда не забудет тот вечер.
«Слыхали про пасторского сына? Небось решил, что под кайфом легче копыта отбросить».
– В тот первый вечер, когда мы все собрались в парке… – говорит Линнея. – Я была у Юнте, пришла к нему, чтобы на него наорать. А получилось иначе.
Линнея трясет головой. Голос не слушается ее. Глаза блестят, но она сдерживается изо всех сил. Ни за что не выдаст своей слабости. Ванесса знает, каково это – держать себя в руках. Кому интересно иметь дело с плаксивой девчонкой?
– Мне было так
– Вовсе нет.
– Ты ничего обо мне не знаешь, – жестко говорит Линнея. – И о Вилле ты тоже ничего не знаешь. Он звонит мне иногда и хочет, чтобы я к нему вернулась. Мне жаль, что я тогда тебе соврала. Я не хотела тебя расстраивать, но теперь, когда я увидела это дурацкое кольцо… Вилле нельзя доверять.
Ванесса молчит и не знает, что сказать. Ее подозрения подтвердились, но она ничего не чувствует, внутри образовалась пустота.
– Он мне не нужен, – говорит Линнея, на этот раз мягче. – Но я хочу, чтоб ты знала. Если по правде, я не думаю, что я ему нужна. Но он хочет знать, есть ли у него шанс. Это просто вопрос самолюбия.
– Может, так было раньше, а теперь все изменилось. Он меня любит, – отвечает Ванесса.
– Ты заслуживаешь лучшего, – говорит Линнея.
– Ты тоже.
Они смотрят друг на друга, и Ванесса думает, что по идее ей сейчас должно быть плохо. Рассказ Линнеи разрушил ее жизнь. Но вместо этого Ванесса чувствует странное облегчение. И как всегда, когда дело касается Линнеи, не имеет ни малейшего представления, почему все происходит именно так, а не иначе.
Анна-Карин сосредоточенно смотрит в тетрадь с теоремой Пифагора. В другом конце гостиной сидит дедушка и листает газету. Время от времени оба они косятся в сторону кухни. Оттуда доносится звон, лязганье и стук.
– Что она делает? – спрашивает дедушка, отрываясь от газеты.
– Она хотела прокипятить столовые приборы, – отвечает Анна-Карин. – Чтобы сделать их более гигиеничными.
Дедушка аккуратно складывает газету и кладет на маленький столик рядом с креслом.
– Я знаю, надо радоваться, что у нее вдруг появилось столько энергии, – говорит дедушка.
Анна-Карин притворяется, что целиком поглощена мыслями о катетах и гипотенузе.
– Но это так странно, – продолжает дедушка. – Раньше у нее было так мало сил. А теперь – прямо не остановишь.
Он вздыхает и снимает с себя очки для чтения.
– Жаловаться, конечно, грех, – говорит он. – Это все равно, что зимой жаловаться на холод, сырость и темноту. А летом – на жару.
«Теперь ее не остановишь». Остановить не трудно. Стоит только Анне-Карин заполучить Яри, и она прекратит свои эксперименты. Она решила это окончательно и бесповоротно, когда директор рассказала им о Совете.
Но мама выглядит такой бодрой и здоровой. В ее движениях появилась сила. Она смеется, улыбается, она энергична. Насколько приятнее быть такой, чем врастать на целый день в диван, куря сигарету за сигаретой! Сама Анна-Карин теперь ни за что снова не станет тем человеком, каким была всего несколько месяцев назад.
– А мама была такой раньше, до того, как папа исчез? – спрашивает Анна-Карин.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что, может быть, теперь она
снова стала такой, как была раньше, до того, как папа… все испортил?Дедушка поднимается со своего кресла, он двигается медленно и тяжело. Он идет к дивану, на котором полулежит Анна-Карин. Она подгибает под себя ноги, чтобы дедушке хватило места.
– Порой я забываю, что ты не можешь помнить, как все было раньше, – говорит он, похлопывая Анну-Карин по коленкам и внимательно глядя на нее. – Нет, я никогда не видел Мию такой. Даже когда в ее жизни был Стаффан.
Секунду Анна-Карин колеблется: не заставить ли дедушку рассказать ей про папу. Это было бы просто, не сложнее, чем заставить Иду рассказать правду о ее речи в память Элиаса. Но Анна-Карин не может даже спокойно думать об этом. Она никогда, никогда не смогла бы так поступить с дедушкой.
– Я даже не помню, как папа выглядел, – говорит она.
Она, конечно, видела его фотографии. Некоторые из них она разглядывала так часто и подолгу, что уже, кажется, помнит моменты, когда они были сняты, хотя прекрасно знает, что просто придумала себе это. Ее память ограничена тем, что изображено на фотографиях. Анна-Карин не может представить себе папину мимику, жесты. Услышать его голос.
– Я не понимаю, как он мог взять и оставить нас, – говорит Анна-Карин.
Дедушка открывает рот, чтобы ответить, но вдруг мама в кухне начинает что-то напевать.
Анна-Карин и дедушка смотрят друг на друга.
Мама как будто слышит их разговор и хочет убедить их, что все хорошо, просто прекрасно. Она произносит каждое слово песни отчетливо, как пели раньше, и поет радостным, высоким и удивительно молодым голосом.
Но вдруг в кухне становится тихо. Ни звуков песни. Ни дребезжания посуды.
Крик разрезает тишину. Пронзительный, жалобный, он напоминает Анне-Карин что-то, уже слышанное раньше.
Дедушка вскакивает с дивана, но Анну-Карин словно парализовало. Этот крик. Когда она была маленькая, у них на хуторе были свиньи. И когда их резали…
Дедушка распахивает дверь в кухню, Анна-Карин наконец выходит из оцепенения. И торопится вслед за ним.
Мама стоит у плиты и поворачивается к ним с ослепительной улыбкой на губах. Она старательно вытирает руки о передник.
– Да что же это… – начинает дедушка.
– Я настоящая растяпа, – радостно отвечает мама.
Она протягивает к ним руки. Кожа стала темно-красной, почти лиловой. Пальцы так опухли, что кольца впились глубоко в кожу.
– Хотела достать приборы из кипятка, – говорит мама со смущенным смехом.
От дедушкиной дряхлости не осталось и следа. Он хватает мамины руки, тащит их под кран, поливает ледяной водой. Анна-Карин смотрит на огромный котел на плите, слышит булькающий звук, видит пар.
Я перестану, думает она. Я перестану. Скоро. Я обещаю.
Но в глубине души она совсем не уверена, что сможет остановиться.
III
29
Мину идет быстрым шагом по щебневой дороге к «Болотным Копям». На земле лежит пелена изморози, воздух пахнет снегом. Мину одета в лыжные брюки, пуховик, шапку и варежки и чувствует себя как борец сумо на прогулке.