Кругами рая

В стоматологических креслах дремали, курили, выпивали и разговаривали. Все почему-то в черных пиджаках и брюках, заправленных в стеаринового цвета носки с красным силуэтом Кремля. Тихо играла музыка. За шторкой на раскладушках ужинали беженцы из Киргизии.

Он ходил с билетом, на котором было указано несуществующее место, и ни в ком не мог найти понимания. Его засахаренная вежливость производила угрюмое впечатление. Все делали вид, и он делал вид, что речь идет о недоразумении: компьютеры взяток не берут. Шутил. Да и в глубине души ГМ был уверен, что не могли его, что называется, кинуть и что именно он имеет право. Не согласно билету, а просто. Будто в ночлеге нуждалось не тело его, а свернувшаяся на этот момент кошечкой бессмертная душа. В смысле, много ли ей, пусть и бессмертной, надо места?

Так он во сне прямо и подумал и про душу, и про то, что она кошечка. С некоторой, впрочем, неуверенностью. Не столько засомневался в наличии этой самой души или в том, что та уподобилась домашнему животному, а точно ли это имеет отношение к билету?

Кроме того, была в этом жалкая, ненатуральная смесь униженности и высокомерия, которую он замечал в уличных попрошайках. Таким обычно не подавали.

ГМ удивился и расстроился. Тут пахло шулерством. Кто-то подбросил ему чужую карту с трефовой, шестерочной кошечкой. Никогда он никого не просил и никогда не думал отдельно о душе. Сейчас при мысли о душе из его горла вырвался посторонний писк, как из мышеловки.

И тут же он понял, что это за кошечка. В Дунином зверинце на краю подоконника завалилась набок одна фарфоровая, с потертым ухом. Это была она. Художник перебрал с глазурью, левый глаз был зеленее и больше правого и даже чуть потек. Глаз юной алкоголички. Он хотел было помочь ей, то есть поставить, но тут же раздумал. Нельзя обнаруживать, что он здесь был.

Вот только зачем он заходил тогда в комнату жены? Здесь все служило уликой невидимой теперь для него жизни. Например, матовый флакончик «Varensia» наподобие амфоры; пробка в виде чепца помогала разглядеть в этой амфоре пышные формы миниатюрной танцовщицы, которая, в свою очередь, чем-то напоминала Дуню.

Слишком резкий запах, отметил он, уязвленный, как воспитатель, переменой вкуса у своей ученицы. Ведь таким запахом можно с ног сбить. Разве что Дуня стала посещать ипподром? Раньше он дарил ей «Burberry».

Деревце красной азалии напоминало кудлатый, высоко взбитый женский парик на вешалке, который уныло хранил в себе ветер, дождь и огни прошлогоднего карнавала. Цветок тоже был новым и тоже ему не нравился, как вся жизнь Дуни после него.

Узкая комната была завешана ее картинами. Они теснились, наползали друг на дружку, вбирая в себя остатки воздуха. Комната представляла собой мумию морского чешуйчатого ископаемого, который в данный момент находился на реставрации. Получалось, что он шел по пищеводу, дышать было невозможно, но одновременно оказывался почему-то свидетелем наружных работ. Один квадрат был закрыт холстиной, под которой скрывалась, видимо, рана, подлежащая излечению.

На него смотрели тотемные животные, в основном домашних пород, в вязаных шапочках и налапниках, с глазами, полными скорби и изумления. Под ногами левреток и спаниелей вились желтые ядовитые плауны, тут и там причудливыми фейерверками на черном фоне мерцали белые фиалки, мелкие колокольчики и васильки; ягодную ветку крушины заслонял огромный дрозд. На крупном плане из-под небритого, изъеденного теплом снега вытягивались линялые травинки и озирался летний мусор: его уже брал пар. Не зная автора, он решил бы, что все это написал низкорослый горбун, принужденный всматриваться в земляную, пригородную флору. Зверьки, стоявшие повсюду, не знали солнца и были опасны.

Сейчас, во сне, он почувствовал не страх, а приступ удушливой ненависти и желание немедленно исправить ошибку сна.

Как он, выходит, пропитался детским, игрушечным анимизмом Дуняши! К черту бессмертную душу, к черту тварь с заплывшим глазом! Свой уголок я убрала зверями…

Но было уже поздно. Занятые своим делом пассажиры заметили его колебание и то, что от уверенности в нем осталась только осанка, а потому не уважали старика, и было им его не жалко. «Пижамка даром пропадает».

Пижамы у него в портфеле не было и никогда не бывало, но лежали магнитные шахматы, в расчете на попутчика, зубная щетка в перламутровом футляре и томик «Непрекращаемого разговора».

Он сам себе становился неприятен.

К тому же предчувствие, что он попал в скверную историю, отозвалось в животе голодом. На ресторан надежды не было, ехал как раз за гонораром, да и поел ведь плотно на вокзале. Но есть хотелось страшно, как после войны.

Он решил заглянуть в другой вагон, однако в лязгающем переходе наткнулся на молитвенный взгляд писающей девочки. Металлические платформы сходились и расходились под ее ногами, колени с положенными на них ладошками двигались в такт, и ему показалось, что девочка не по нужде сюда пришла, а он попал в фитнес-клуб. Дуло здесь потусторонне, нечеловечески.

Начальник поезда, похожий на не спавшего три ночи партизана, кричал:

– Что я могу сделать? Народ неизвестно на что живет, зачем им ездить? Сам сегодня буду как лошадь спать.

Но глаза его при этом уходили в сторону.

Старик решил вернуться. По билету это был все же его вагон. Можно забраться на тюк белья да там и поспать, как в детстве. Давно уже не видел звезды так близко.

Жильцы, которые по-прежнему были в носках и костюмах, раскинули свой бивак. На стремянке в пятнистом камуфляже мужик с автоматом целился в мелкие, бегущие за потолком армии. На кресле, стоявшем к нему спиной, через трубочку из капельницы чья-то голова тянула коньяк. Женщины в матовых пеньюарах нагружали процедурные каталки зеленью и снедью. Тихо звучала музыка. Ну устроились!

В угловой ванной девица кормила грудью парня с белокурой бородкой, сжимая обеими руками набухший молодостью сосуд, и, по-матерински напрягши рот, улыбалась.

– Голову левее, – приказал ей тот, кто пил коньяк, не оборачиваясь.

Платок на голове девушки сбился, открыв хрящик розового уха. Внезапно эта случайная и, казалось, непричастная к оргии нагота возмутила в старике желание. Он замешкался, полез в карман за сигаретами, вспомнил, что на нем новая шляпа, которую Дуня заставила надеть в дорогу, огорчился еще больше и чихнул.

От чиха в голове сразу стало трезвее и четче; на спинке кресла с коньячной капельницей в эмалевом овале вдруг ясно прочитался номер места, обозначенный в билете. В этот самый момент на старика налетел уже без форменного кителя, в посекшейся на плече ковбойке и с радужными, не выспавшимися глазами начальник поезда. В руках у него между пальцами, точно карликовые балерины, были ловко закреплены по четыре фужера с шампанским, которые тут же с плаксивым звоном и полетели на пол. Виноват был, конечно, старик с зажатым в кулаке билетом.

– Извините, – сказал он и лизнул тыльную сторону ладони, что, как тут же с ужасом понял, должно было выглядеть издевательством. И, однако же, продолжил: – Брют. Очень сожалею. А вы, оказывается, еще и официантом? Но я к вам по первой должности. – Скомканным мокрым билетом старик указал на кресло: – Я, кажется, имею право…

– Идиот, – низким от недосыпа голосом сказал начальник, обращаясь почему-то к компании в носках. Пальцами, как пинцетом, он снимал с себя мокрые осколки. – Меня ведь насчет него предупреждали. В четвертый вагон нес. А тут эта пароксизма. – Начальник снова посмотрел на старика и вдруг заорал: – Под колеса пущу, понял?!