Кругами рая

* * *

Спать не хотелось, домой не хотелось. Алексей пошел в ту сторону поселка, где еще не был.

Шлак отсырел за ночь, и Алексею казалось, что кто-то старенький и ранний завтракал в такт его шагам на одной из этих веранд полезным редисом. Сегодня и ему предстояло топить углем.

Последний раз Алексей занимался этим в армии, когда нес караульную службу в буфете части. Собственно, служба в том и состояла, чтобы с ночи раскочегарить печку. Безутешное, надо сказать, дело. Пробуждает мысль о тщете коммунистического труда, который полностью уходит на самовоспроизводство жизни. Многие с тяготой этой мысли не справлялись. Были случаи самоубийства и беспорядочной пальбы по вчерашним товарищам. Алексей читал между загрузками печи Зощенко и этим только усугублял положение – неприятная, ненатуральная получалась компания.

– Я не молод, не свеж, не влюблен, – напевал он, сворачивая с дорожки на дорожку. И через минуту снова: – Я не молод, не свеж, не влюблен… – никак не мог съехать с мотивчика, что свидетельствовало о продолжающемся сне разума.

Поселок разрастался и напоминал уже окраины городка: кольцо автобусного маршрута, проходящего по Приморскому шоссе, домик с надписью «Шиномонтаж», магазинчики, около которых спали, свернувшись калачиком, собаки и разгуливали пыльные куры, ветеринарная клиника. Навстречу под присмотром мальчика с палкой прошло грозное стадо коров, оставляя после себя солнечные клубы. Из клубов появилось вдруг голое, стеклянное здание Дома культуры с февральским козырьком крыши и законсервированным сумраком внутри, в котором, должно быть, плавали рыбы.

Цивилизация все больше прорастала сквозь почти пасторальный пейзаж, и в Алексея возвращалась привычная тревога. Он проверил рукой прическу и, обреченный на легкую, городскую уже походку, пошел дальше.

Впереди послышалась кафе-закусочная музыка колеса обозрения.

«Интересно, с кем Марина прижила Ксюшу?» – подумал Алексей. Неужели Ксюша – плод пылкой, неизвестной ему любви? Но тогда она пылала где-то рядом, а он не заметил?

Не буду больше думать, решил Гриня. Зачем? Почему? В чем выгода? Фатальность или игра? К черту! Прожил без этого большую часть жизни, поздно начинать.

Однако в нем дремал способный, как потом выяснилось, детектив, о бездельном постояльстве которого он почти не подозревал. Но срок пришел, он открыл глаза, потом открыл глаза Грине.

Гриня не стал от этого счастливее. Драгоценному простодушию, которое подарила ему природа, был нанесен ущерб.

Машина пошла раскручиваться. Друзей, женщин, сослуживцев, родственников он стал подозревать в наличии умысла. Не без основания, разумеется. Но пользы не извлек, потому что привык играть в другую игру. Разоблачение чужих тайн не доставило ему положенной радости.

Воображение утратило полет. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.

Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.Однако детективы наши скорее всего никогда не останутся без работы, печально подумал Гриня. Привет, ребята!

Глава пятнадцатая

ГМ ПРОВОДИТ РАЗБОР ВЧЕРАШНИХ ПОЛЕТОВ, ПЫТАЯСЬ ПРЕДСТАВИТЬ ВСЕ В ДУХЕ ВОДЕВИЛЯ; ЭТОТ ЖАНР ЕМУ ПЛОХО ДАЕТСЯ. В КОНЦЕ КОНЦОВ ОН СПЕШИТ НА СВИДАНИЕ К МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ ПО ИМЕНИ ТАНЯ, С КОТОРОЙ ВЧЕРА ПОЗНАКОМИЛСЯ, НАДЕВ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ НОВУЮ РУБАШКУ

Ветер подул в окно, смахнув со стола лист бумаги. Тот отказался планировать и косо упал на пол, как подстреленный. Старик, не надевая тапок, поднял лист и придавил его куском розового мрамора, привезенного из Саян.

Продолжая голыми ступнями договариваться с нежилым холодом паркета, он надел очки и заглянул в последнюю запись на листке. «Берковский (Тютчев): великий соблазн посредственных поступков», – было записано на нем его любимой гелевой ручкой.

С ручками у него были особые отношения. Да и не только с ручками. Ему нравились вещи комбинированные: зажигалка с компасом, кружка-термос с будильником, часы с термометром. Все они подпитывали его тайную мечту об автономном плавании и возможной упасти Робинзона.

Эта ручка была с фонариком, черный цвет выступал при первом касании бумаги, он брал ее, когда состояние было отчасти грезящим, и поэтому требовало четкой фиксации. Сейчас старик взял ту же ручку и уверенно приписал: «А Руссо смаковал этот соблазн и сотворил из него гуманизм». Довольный своим утренним цинизмом, он принялся застегивать рубашку.

Похмелье давно перестало посещать старика. Напротив, тело наполняла легкость, при следующем отталкивании он рисковал зависнуть в воздухе. В пространстве ощущалось прозрачное планирование вещей, предметы были чисты и податливы, каждый, включая дома за окном, можно было без труда передвинуть.

Вчерашнее вспоминалось в ключе пародии или водевиля. И не исключительно вчерашнее. Недавно, видимо, повинуясь скучной подсказке возраста, он перечитал «Короля Лира» и сейчас вдруг ясно представил, что из шекспировской трагедии мог бы выйти замечательный водевиль. В сущности, Короля застиг первый приступ старческого маразма, он перенес правила должностной лести на семью, кипел справедливостью и великодушием, хотя тщеславие уже затмило ум. Потом сбрендил натурально, хотя и кричал при этом: «Спаси, благое небо, от безумья! Я не хочу сойти с ума».

Григорий Михайлович, если применить слово, к которому прибегают добрые женщины, выпивал. И состояние у него сейчас было, конечно, не вполне адекватное, он понимал это. Можно сколько угодно винить в этом суррогатную водку, которую под высочайшим приглядом разливают в рюмочных. Но ведь человек не первый день в России, недоверие и осторожность могли бы уже и через предков ему передаться.

К чести ГМ, он не разделял распространенного мнения, что пьянство носит исключительно идеологический характер, и о последствиях его имел самое трезвое рассуждение. Но вот пил, однако, хотя и страдал.

Пьянство не крадет жизнь, как считают многие, оно ее усугубляет. Гротесковый пафос, роковая влюбленность, гнет непоправимой вины, рыцарская жажда справедливости, предвечные мысли. С Богом отношения самые короткие, но много неясного, и обида велика.

Вспомнился ему забавный майор из «Бесов». Что ж, говорил тот, я, может, и верую, но не совсем. К ночи вера обычно крепчает. А утром, бывает, развлечешься, и опять вера как будто пропадет.

Сейчас он думал, что не так уж виноват перед женой, а виновата, напротив, ее воинственная амазонщина. У всех несчастных женщин, по его наблюдениям, отсутствовал дар пластичной податливости, талант добровольного рабства, в котором проявляется и истинная любовь, и артистизм, и ум, если угодно, который таит в себе всякая женственность. Этого требует сама природа, Бог. Тогда зачем Он внушил Дуне уверенность в ее живописных способностях и добавил в кровь безумного креатива? Каждое утро она поднималась так, как будто ее ждали курсы боевой переквалификации. Экстазная мобилизация, застрявший мотивчик Дунаевского. В глазах – орлиная сосредоточенность на дальнем… Могла ли посетить этого бойца мысль о мозговой косточке, допустим, голубых простынях или ласковом бужении по утрам?

Но ведь он и полюбил в ней независимую амазонку, которая если позволяла себе пустить слезу, то в этом было столько нескрываемой слабости, которую и могла себе позволить только сильная любящая женщина. Обладание ею всегда было подарком, иногда проявлением дружеской солидарности, но никогда не имитацией поражения. Во время их перешептывания в постели ее травестийный голос становился ниже, грубее, и было трогательно, что именно этим голосом она оглашала детские глупые мечтанья и произносила капризные просьбы. Как же драгоценна была при этом свобода и простота ее суждений, без оглядки на него и желания угадать и угодить, чем нередко пользуются женщины, не уверенные в себе. Вообще говоря, в тяге к такой женщине, подумал он сейчас, было что-то от романтической мечты студента, представляющего себе семью как университетскую ячейку общества.

Влюбленный и покоренный к тому же качеством ее натуры, ГМ сам способствовал вступлению Дуни в профессиональную группу Союза художников. Но с этого времени добровольно принятое равенство пошло трещиной.

Многие его коллеги вывели своих жен в люди, беззастенчиво восхваляя их мурлыкающие «шедевры», как будто разыгрывали постельную сцену из музкомедии. Ни он, ни Дуня на это были не способны. К тому же, их отношения не нуждались в бальзамировании, ради чего, безусловно, и старались мужья-протекционисты. ГМ был уверен: нельзя позволить себе дежурный комплимент, чтобы потом неизбежно не сфальшивить и в любви. Даже роман с другой женщиной не способен так прочно и наверняка погубить супружество.

Но чем меньше нравились ему картины жены, тем упорнее и амбициознее становилась она сама. Пройдя до конца полосу непонимания, в шаге от ненависти они перестали общаться. Теперь живут на нейтральной полосе, между любовью и ненавистью, неизвестно чего больше опасаясь – окончательно потерять первую или отдаться во власть второй?

За всеми этими недобрыми мыслями ГМ не заметил, что машинально надел вчерашнюю рубашку, в то время как накануне еще решил внести в одежду перемену. Все-таки у него сегодня свидание, необъявленное, конечно, но и случайной встречей не назвать. Потому что условились. Таня, с которой вчера он познакомился на скамейке в сквере, была послана ему кем-то великодушным, она появилась ниоткуда, не пришла, а спустилась с небес, словно знала, как ему в эту минуту скверно.

Вчера произошло много странного. На кафедре объявили об отмене его спецкурса, но при этом восторженно изъяснялись в любви и обсуждали предстоящий юбилей. Потом Таня, неожиданно приземлившаяся рядом с ним. Их ироническая пикировка обрела вдруг свойства надежного понимания. После странного происшествия в университете для него это было особенно важно. Старик вспомнил сейчас с благодарностью о возгласе Тани: «Какой же вы старик? А если и старик, то самый лучший в мире».

Совсем уж неожиданно появился у скамейки его давний ученик и Танин знакомый Костя Трушкин и легко уговорил записать на радио сразу несколько передач. Запись состоится сегодня, до того – встреча с Таней. В голове ни одной мысли и ни одного решения.

Еще этот неприятный разговор с пьяным доцентом Калещуком, который как будто объявлял его гением, но с тем лишь намерением, чтобы тут же под любым предлогом взять свои слова обратно.Странно, странно все, включая его самого, сидящего под луной на перевернутой урне и произносящего какие-то судейские монологи перед черемуховой горностаевой молью. Если бы не Таня, он бы и вовсе, пожалуй, не вышел сегодня из дома. Но Таня уже, должно быть, ждет. А значит, уместнее будет пробормотанное где-то в дневнике Блоком: цветуще запуталась жизнь моя.

Глава шестнадцатая

ДУНЯ, В ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ МУЖУ, СТАРАЕТСЯ ЗАБЫТЬ ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ И ЗАНИМАЕТСЯ КОСМЕТИКОЙ, ПЕРЕД ТЕМ КАК ПРИНЯТЬ АДОВЫ МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Евдокия Анисимовна дождалась, когда муж щелкнул замком входной двери, и только тогда вышла из спальной, которая была одновременно ее мастерской. Перекусить. На столе стоял забытый ею с вечера стакан молока, в пакете оставались ржаные галеты – для нее достаточно.

Сейчас контрастный душ, чашка кофе, яблоко. Можно бы съесть еще яйцо, но яиц в доме не было. Бог с ним. Пока надо заняться лицом.

Евдокия Анисимовна гордилась, что в таком, что ни говори, серьезном возрасте у нее сохранялось лицо подростка. Она могла бы преподавать в летнем лагере математику и физкультуру, и все ученики обращались бы к ней на ты и по имени. А танцы, к которым Гриша был равнодушен, она любила до сих пор. Ох, сколько сердец разбила бы она на вечерних дискотеках!

Самую малость салатного на веки. Вот так. На скулы чуть-чуть розового. Кожа у нее была от природы белая, загорать она не любила и никогда не красила лицо тоном. Без розовой пудры тоже можно обойтись.

Кожа еще слава богу, слава богу! Все удивляются. Встретила одноклассницу, та посмотрела на нее пристально:

– Подтяжки делала?

– Нет, я из дома.

Через час только, не раньше, сообразила, о каких подтяжках та спрашивала, и расхохоталась. Дурочка! Нет уж, пусть вшивают себе золотые нити, кому это необходимо, а она пока и так хороша.

В шее, правда, появилась куриностъ. Евдокия Анисимовна по поводу себя, как и по поводу всего на свете, старалась не обольщаться. Надо спросить у Светки, та говорила, есть какой-то массаж для шеи. А пока – подбородок выше, вот так! Никакой куриности. И платочек не забыть.

Со стороны могло показаться, что Евдокия Анисимовна собирается на важную встречу. Но нет, сейчас она вернется в мастерскую и примется за портрет мужа, которым собирается удивить того в день его юбилея. Он не ценит ее живописи? Так вот, пусть получает. В этой работе она превзойдет саму себя. Будет и зло, и любовно, и в самое яблочко.

А что занимается при этом своим лицом?.. Это привычка. Легенды о гениях-неряхах придумали пьяницы из богемы. Художник должен сначала непременно привести себя в порядок, даже если ему предстоит спуститься в ад.Также Дуня привыкла естественно и безболезненно выкидывать из памяти вчерашний день. Ну, не совсем выкидывать, но засовывать его поглубже. Никакого с ним диалога или выяснения отношений, никакого подсчета удач, тем более промашек. Случай будет, разберемся. Зачем-то со Светкой вчера загуляли, потом этот взрыв страсти с «афганцем», от которого она вовремя опамятовалась. И в том и в другом было что-то ненатуральное. Ну вот, стало быть, и потом! Для литератора распутывание интриги, может быть, и полезно, а для художника – смерть. Евдокия Анисимовна давно усвоила, что литературно к живописи подходят только дилетанты. Сейчас ее ждал Гриша. Если у нее и было с кем свидание сегодня, так это с Гришей, будь он проклят!

Глава семнадцатая

АЛЕКСЕЙ РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ ПОСЕЛКОВОЙ МИФОЛОГИИ И ВПЕРВЫЕ ПОДВЕРГАЕТСЯ РИСКУ, СТОЛКНУВШИСЬ ЛИЦОМ К ЛИЦУ СО СВИДЕТЕЛЕМ ЕГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

В полуподвальных окнах какой-то мастерской горел свет. Алексей заглянул. Там, несмотря на ранний час, работали довольно-таки пожилые дети подземелья, вытачивая что-то на токарных станках для жителей света. Стружка перламутрово вилась и ломалась, на глазах у рабочих были танкистские плотные очки и матерчатые шлемы, над головой – лампы в намордниках. На земле, стало быть, по-прежнему шла война, и повар этой войны не спал ночами, приглядывая за своими подопечными.

Алексей с тоской подумал, что нет более опосредованных отношений с миром, чем работа с металлом.

Насчет музыки он не ошибся. Уже минут через десять перед Алексеем предстали открытые настежь ворота с надписью полукругом: «Парадиз» – Городской сад круглосуточных покупок и развлечений. Первая деревянная буква в слове «сад» давно была пущена, скорее всего, на шашлыки, что и явилось, конечно, причиной поселковой мифологии.

Деревья были перевиты лампочными гирляндами, которые горели с ночи. Вокруг них, как будто по цеховой договоренности, плавал вчерашний сумрак. В него хотелось просунуть руку.

На колесе обозрения крутилась долговязая парочка похитителей счастья, лет сорока. Внизу их поджидал контролер. Они протягивали ему деньги за очередной круг и снова уходили в небо.

В комнате смеха Алексей увидел знакомого сумасшедшего. Тот переплывал из зеркала в зеркало, строил рожи, чесал пальцами щетину и сипло хохотал, пригибаясь к земле. Был он без очков. Алексей почему-то подумал: «И этому нужна пародия». И еще: «Нашел где раздеться!» Имея в виду очки.

Рядом с павильоном устроился старик с бочкой, из которой торчал краник. Разливалось каберне. Повинуясь деликатной подсказке похмелья, Алексей опрокинул в себя содержимое полиэтиленового стаканчика. Вино, как ни странно, оказалось почти ледяным, и он попросил налить ему еще. День начался незатейливо, о сумасшедшем из павильона кривых зеркал он подумал тепло, как о брате.

По аллеям в белых водолазках с криками «замочу!» носились на роликах лысые девчонки и парни, поливая друг друга пепси-колой. У некоторых на голове были пятна зеленки. Они бегали с таким видом, как будто только что продали глаза и на это кутили.

– Дядя! – крикнул на ходу один из лысых. – Отойди, головой ударю!

К нему подкатил другой, в разноцветных очках, положил первому голову на плечо и спросил ласково:

– Вы не подскажете, где ближайший исправный лифт?

– В соседнем дворе, – ответил Алексей.

– Похудеть можно, – пропела коротышка и дернула головой, отбрасывая несуществующую челку.

– Вот видишь, и он знает, – сказал тот, который был в разноцветных очках. – Значит, правда.

– Дядя, – снова встрял первый, – может, поколесуем?

Этот явно искал приключений.

Алексей напрягся. Человек он был по натуре форсмажорный. В рутинных ситуациях неловкий иногда до комизма, он преображался, когда опасность заглядывала в глаза, особенно, если та нагло ухмылялась. Внутри ощущалось хвойное покалывание, которое предшествовало обычно взрыву бешенства.

– Ладно, хватит фиксы сушить! – прокричал кто-то сзади. – Поехали!

Девчонка что-то шепнула парню в очках, тот кивнул:

– Ага, и у киллеров – гора с плеч.

Компания расхохоталась и громко понеслась в противоположную от Алексея сторону.

После первой странной угрозы Алексей был готов к худшему.

Шоссе, которое он давно уже миновал, сделав, видимо, петлю, шло прямо через парк. Машины выворачивали из-за угла и, не обращая внимания на светофор, неслись через зону отдыха и рассеянного внимания. Некоторые резко притормаживали и въезжали прямо в гущу кустов. Во всем этом было варварское неуважение к человеческой праздности, для которой человек, может быть, и придуман. В праздности человек цветет, обретает заново свою природную доверчивость. А машины эти и есть преступление против человечества, черт возьми! Здесь преступление начинает набирать силу, а потом уже, накопив ее и окончательно обнаглев, устраивает теракты и войны. Но зарождается в этой ублюдочной цивилизации, среди тихих голосов и музыки.

Светофор повесили! Нет чтобы пустить машины кружным путем. Только зачем? Лучше уж по детям ездить. И правила соблюли и по детям ездят!

Хвойное покалывание усилилось от выпитого каберне. Экзальтированный гуманизм Алексея рисовал себе трибуну, ему нужны были слушатели, взволнованная аудитория таких же униженных и оскорбленных. Он мял воздух кулаками, пытаясь попасть в цель, которая только что кривилась перед ним жаждущими людоедского развлечения подростками.

Надутые машины продолжали, однако, катить на красный свет. Этого Алексей спустить уже не мог. Пришла пора утвердить наконец свое право и достоинство. Он смело шагнул под колеса серебряного джипа.

Водитель, не вникнув в его правозащитные намерения, а скорее имея в виду проскочить перед носом выпавшего на дорогу алкоголика, рванул сильнее. Алексей увидел свое горизонтально потекшее в бампере отражение. Оно оскалилось ртом рвущего чеку матроса, который намеревался прихватить заодно и вену на шее у Алексея. Алексей подумал об этом желеобразном матросе именно как о другом, враждебном для себя существе и испугался не столько гибели под колесами – его ужаснула посмертная компания с ничего уже не соображающим от дисциплины подвига матросом, который в последнее мгновенье решил унести за собой мир, отлынивающий от поступка, предписанного ему для его же блага.

– К черту, к черту! – заорал Алексей. Он подпрыгнул, как в гопаке, завис на мгновенье в воздухе и, почувствовав наконец ногами асфальт, попятился к тротуару

Не было в нем призвания героя. Алексей оглянулся по сторонам: были ли свидетели у этой сцены? Были, конечно. Но все они успели уже отвернуть лица и занять глаза наблюдением за насекомыми.

Всякая попытка его волевого сопротивления насилию заканчивалась позором. С детства еще он в своих фантазиях оказывался так далеко, что ему становилось страшно. Он боялся сойти с ума, а еще больше – что его сочтут сумасшедшим и под предлогом жалости и спасения станут исподволь унижать и истязать душу, в то время как сознание его будет работать остро, и только по роковой причине он не сможет изъясняться на языке, понятном окружающим.

Легкомыслие отца, который любил рассказывать, что все леворукие – потомки инопланетян, угнетало его и вызывало неловкость. Алексей, напротив, всегда мечтал, чтобы какой-нибудь равнодушный случай, педантизм начальника или хоть чей-нибудь пасквиль внесли его в таблицу общих привычек и пороков, чтобы его как-то поименовали, пусть и не настоящим его именем, но чтобы и по этому не настоящему имени его можно было окликнуть и признать. Смешаться со всеми и сохранить при этом хоть бирочку с номером (полное исчезновение все-таки тоже страшило). Надо было пройти жизнь по опасной полосе между безумием и исчезновением.Он невольно подумал о Тане, как будто в любви к ней и была та опасная, но спасительная полоса.

* * *

Алексей, кажется, еще не вышел из помнящей о гопаке позы, когда его нагнал один из лысых, которого он до того не приметил. Парень лет семнадцати, с крупными, росшими вперед зубами и оскалом доброго коня. Такой смайлик обозначал что-то вроде нежного привета. Алексей отметил это мимолетом, взгляд же его остановился на водолазке парня, с которой смотрел грустными глазами… Гриня.

Он ощутил нечто вроде укола ревности и одновременно отвращения к своему убогому выкормышу, как будто тот только что получил от Голливуда сомнительное предложение сыграть самого себя и от счастья стал упиваться шампанским на глазах у мировых звезд. Этот тип шлялся где хотел, к кому хотел заползал на грудь, позволял себя любить, строил клоунские рожи, и у Алексея не было возможности препятствовать этому.

– Извините, – сказал парень, – мне знакомо ваше лицо.

– Вы ошиблись, – ответил Алексей. – Это бывает.

– Не думаю, – задумчиво сказал парень.

Алексей почувствовал, что свирепость, так и не нашедшая себе выхода, не вовсе исчезла вместе с позорным танцем перед джипом. Теперь она была даже сильнее, подогреваемая обидой, которая не знала ни имени, ни лица обидчика. Он ухватился за руль велосипеда и приблизил лицо к лицу лысого.

– Значит, так, – сказал он тихо. – Сейчас мы покончим разом с недоверием и паранойей. На счет «три» ты забудешь не только обо мне, но и обо всей этой райской жизни. Иначе твой череп не успеет сообразить, почему я его перепутал с твоей жопой. Раз!

Парень молча выдернул руль велосипеда, озадаченно покачал головой и медленно перекинул ногу через седло. Не было в его лице ни испуга, ни злости. Его лошадиная улыбка, похоже, была знакома только со слезами. Неудобный персонаж даже для отъявленных злодеев.

* * *

Мусор, осыпающийся с лип, застревал в волосах и налипал на одежду. Алексей представил себя марципаном и еще больше затосковал.

Он не обольщался по поводу симпатий к нему нового поколения. Никто не нуждался ни в его совете, ни в помощи, ни в эстафетной палочке, которую Алексей с облегчением передал бы любому с мало-мальски пригожей мордой. Новому поколению нужен кураж, успех. Да на худой конец, его кошелек, жизнь, но не та, которой он дорожил и которую отдал бы им еще легче, чем кошелек. Не отдал, подарил бы. Им она была не нужна.

При этом именно они не могли ему простить убийство Грини.

Глава восемнадцатая

ХУДОЖНИК ДУНЯ ИСПЫТЫВАЕТ МУКИ ТВОРЧЕСТВА, А ПОРТРЕТ МУЖА НАЧИНАЕТ ЖИТЬ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ

Портрет не давался. Сильные, яркие цвета делали Гришу похожим на новозеландского маори. И еще эта шляпа, которую Дуня на нем любила, а он нет. Шериф из Техаса. Злой, располневший, с метким глазом и напускным радушием. Но главное все же – знойная яркость, которая так не шла к предмету.

И зачем она даже на портрете заставила мужа напялить шляпу? Гриша называл это «женским прессингом». Но в шляпе он выглядел оригинальней, стильней, ей хотелось польстить, сделать приятное. Все же подарок.

Кажется, Сезанн сказал, что стремление к новизне и оригинальности скрывает банальность и отсутствие темперамента. Смешно! Это у нее-то мало темперамента?

Приходилось, однако, признать, что на портрете был не Гриша. Сходство с оригиналом было только в приспущенном веке, однако и оно придавало лицу незнакомое брюзгливое выражение.

Дуня попыталась забелить, зажелтить для начала зеленый фон и тут же порядочно измазалась. Голова провалилась в эту салатную невыразительность и совсем потеряла объем. Похоже, Григорий Михайлович вообще не хотел жить на плоскости и требовал, чтобы она сделала из него скульптуру.

Ну, уж это что умеем! Слишком много претензий. Всегда слишком много претензий!

О живописи скульпторы обыкновенно судили как бы немного свысока. Что-то вроде того, что она, мол, только досягает, но никогда не достигает и всегда довольствуется иллюзией сходства, не зная сходства настоящего.

Действительно, что ж, живопись – фантазия, а не объем. Вот и у нее в портрете не хватало, как раньше говорили, тука. Гриша все же был мужчина крупный. Может быть, так: с кошачьей грацией толстяка.

Хотя не так: животик да, был, но лицо-то худое. И – высокий. Как на поясном портрете это покажешь?

Накануне работы Дуня пересмотрела все фотографии, которые были в доме. Везде Гриша был и похож и не похож на себя. По любой фотографии легко было сделать маску персонажа. Рыжего клоуна, улыбающегося пьянчужку, замешкавшегося лаборанта, а то вдруг – задумчивый Гете, вдохновенный Нейгауз или Волошин на берегу моря. Волошин, правда, был помордатей и скорее сатир. Григорий Михайлович все же не сатир. Дон Кихот, пожалуй, если согласиться, что тот был сумасшедшим.

Так или иначе, в любой из этих масок был Гриша, но как бы и не совсем он, не весь. Что-то в его манерах, во всем облике было текучее, чего Дуня не могла ухватить. Может быть, надо было вспомнить, каким он был, когда она его полюбила? Буквально в тот момент.

Она внутренне напряглась. Память не была сильной ее стороной, но сейчас от этого усилия зависело все.

Она вытерла руки, пошла на кухню и отпила из кружки большой глоток молока. Впервые за долгое время квартира показалась ей пустынной и неуютной. Гостей в ней давно не было, не было Алешки. Просто кубатура для проживания. Укрытие от солнца и дождя. Никакой зацепки для воспоминания. Что же делать?

А с каким энтузиазмом она взялась поначалу расцвечивать и обустраивать комнаты! Все заклеила обоями рисунком к стене. Стены, потолок, даже оконные проемы покрасила в разные цвета. В некоторые места ввела композиции, которые давали иллюзию дополнительного объема. Прихожая была оклеена «кирпичными» обоями. Пригласила рабочего, он выдолбил нишу для старинных настольных часов на мраморной подставке, которые встречали входящего желтым тикающим глазом. А сколько абажурчиков она сама сочинила из лакированной соломки, деревянных реек, алюминия и шелка! Покупала в оранжереях цветы, каждый вдох становился вкусным и почти съедобным. Настоящий солнечный рай.

Гриша был в очередном Доме творчества, и она, внутренне торжествуя, ждала его возвращения.

– Роскошно, – запел он, оглядывая и ощупывая стены, рисунки, мебель. – Красота! Ты гений! Часы, да, вижу, вижу. Неужели все сама? Это надо же! Билеты, наверное, дорого будут стоить.

– Какие еще билеты? – подвоха Дуня не почувствовала.

– Ну, это же музей супрематизма.

– Не понравилось?

– Как может такое не понравиться? Шучу. – Они нежно поцеловались.

Но счастье, как говорится, длилось недолго. Гриша заметно нервничал и как будто не мог найти себе места. Раздражался по поводу каждой переставленной вещи, которую приходилось искать. То и дело открывал форточки, ссылаясь на то, что у него на цветы аллергия. При этом курил, а цветы медленно погибали от морозного воздуха и дыма. Исподволь он стал наводить в квартире ему одному понятный беспорядок.

Через какое-то время стал подсмеиваться над разноцветными стенами.

– Ты умница, библиотеку не трогала. Ее ведь тоже можно было по коленкорам расписать.

В один из дней все же грянул скандал. Муж кричал, что не желает жить в четвертом измерении, засыпать лицом на восход солнца (имелась в виду желтая стена) и работать в оранжерее, которая больше подходит для свадебных игр насекомых. Одним росчерком было подписано сразу несколько приговоров, в том числе ей как художнику.

А вот напишет-ка она его сейчас верхом на стремянке, огромной, уходящей в небо. Будет он там сидеть, как очкастый кузнечик. В шортиках и в панамке. Доклеивать пролетающий среди облаков самолетик. И сразу должно стать понятным, что сам этот голенастенький толстопузик не способен был забраться так высоко своими зелененькими ножками. Долетел скорее всего с помощью крылышек. У кузнечика одолжил или у ангела. На бедность. И спуститься самому вниз сил уже не хватит.Дуня оглянулась еще раз на пустые стены, почувствовала выступившие на глазах слезы, положила голову на руки и внезапно заснула.

Глава девятнадцатая

В ПАРКЕ СУМАСШЕДШИХ АЛЕКСЕЙ ВООБРАЖАЕТ СЕБЯ ЯБЛОНЕЙ БЕЗ ЦВЕТОВ, ПОТОМ, ПОДДАВШИСЬ ПРЕДЛОЖЕНИЮ СТАРИКА-ГИПНОТИЗЕРА, ОБКУРИВАЕТСЯ НЕИЗВЕСТНЫМ НАРКОТИКОМ; ТАНЯ, ЯВИВШАЯСЯ В ЛЕГКОМ ПЛАТЬЕ, НАЗНАЧАЕТ ЕМУ СВИДАНИЕ БЕЗ ДАТЫ

Громкая музыка заполняла пространство до облаков. Глубоко в аллее, почти скрытый гроздьями сырой, чернильной сирени, стоял магазин. Надпись приглашала: «Нитки. Мулине. Прокладки и презервативы. Тушь, помада, одеколон. Лекарство от геморроя. Макраме. Столики для шахмат. Антиквариат. Фены. Расчески».

Алексей направился к магазину.

Вечная проблема с расческами. Надо наконец решиться и накупить их много, как покушают карандаши. А то вечно ломаются либо теряются. Именно в мелочах жизнь чрезвычайно последовательна.

Продавцов было двое – улыбающаяся девушка с лицом после ночной смены и маленький худой старичок: череп его был гол, но с затылка на плечи в качестве воспоминания спускались неаккуратные патлы, помнящие о хипповских ночлегах. Брови старика однажды, где-нибудь под Одессой, взлетели вверх да там и остались. Он, несомненно, все знал про эту жизнь и до конца дней не устанет объяснять довольно-таки недалеким людям, что к чему. Это, а не торговля являлось его главным делом. Расчески были именно в отделе у одессита.

Перед Алексеем стояла покупательница в стеганом пальто, с золотыми сережками в ушах и, должно быть, украденными у кого-то яркими глазами. Рядом с ней парень – элегантный провинциальный здоровяк с пустыми сумками. В нем было явно больше силы, чем смекалки, и он во всем полагался на свою товарку. Но та и сама сейчас была растеряна. Они о чем-то тихо говорили со стариком.

Молоденькая напарница была не в пример проворнее одессита – Алексей обладал способностью видеть затылком. Девушка уже успела обслужить покупательницу, которая подбирала презервативы под цвет своего педикюра. Следующая представилась бодрым, именно что утренним голосом:

– Здравствуйте! Я – аллергик!

Эта мало обращала внимания на цвет помады, зато каждый экземпляр нюхала. Продавщица терпеливо сносила, сочувствовала и даже начинала испытывать вместе с покупательницей болезненный азарт, то и дело поднося помаду к носу.

– И что вы удивляетесь? – вдруг громко спросил старик челночницу. Брови его взлетели еще выше. – Когда они только есть, то их уже нет!

– Что-что он сказал? – спросила та здоровяка.

– Я не сказал, – презрительно и одновременно обиженно оборвал ее старик. – Я сказал истину. – Не обращая больше внимания на непутевых провинциалов, он перешел к Алексею: – Слушаю вас с удовольствием.

Он действительно с удовольствием стал выкладывать на прилавок деревянные гребешки, мелкие дорожные расчески цвета морской волны и костяные, с мордой льва на ручке. Алексей придирчиво рассматривал, понравившиеся откладывал, продолжая слушать, что происходит за спиной.

Там подвыпивший мужик покупал косметику для жены:

– Мне граммов семьсот, девушка.

– Мы на вес не продаем, товарищ. Только поштучно.

– Пусть поштучно. Я согласен. Но граммов семьсот. Или килограмм.

– Что вас конкретно интересует: тушь, лак, помада, туалетная вода?

– А всё! Она у меня такая – ей все надо!

– Возьмите тушь ленинградского производства. За ней специально даже из Прибалтики приезжают. «Согласие» называется.

– Во-во! Пять штук.

– Лак «Полет бабочки».

Мужик не выдержал и мелко расхохотался.

– Туалетная вода «Успокоение». Вот еще: «Ты меня никогда не увидишь» – прекрасная бледно-сиреневая помада.

– Последнего не надо, – серьезно сказал мужик. – А остальное покладите. На сколько тянет?

– Да у нас и весов нет.

– Ну ладно. Я и так вижу. Солидно. Она начнет фестивалитъ, а я ей мешок в зубы и спать. Как яблоня в цвету.

Наверное, ум Алексея после бессонницы и выпитого стал неустойчивым, приклонялся к каждому услышанному слову, и оно вдруг начинало жить своей самостоятельной жизнью. Сейчас он стоял яблоней, почему-то в густом придорожном орешнике, и мальчишки на меткость пускали в него свои грибные ножики.

Алексей расплатился за расчески. Старик продолжал внимательно смотреть ему в глаза, потом задержал руку со сдачей, наклонился и сказал на ухо:

– В этом бедламе нельзя без воображения. Я, вы знаете, за смену умираю по нескольку раз и всякий раз призываю себе в помощь воображение. А и оно, поверьте, не всегда спасает. Бывает, представит себя человек яблоней, но только нет на ней ни цветочков, ни яблочек. И вот начинает думать: почему нет у меня ни цветочков, ни яблочек? Так, поверьте, конфузливо.

Алексей вытащил свою руку из-под сухой ладони старика, но не спешил уходить. Он чувствовал, что ясновидение продавца имеет какое-то кустарное происхождение, но магия все же нуждалась в разоблачении. Одна из любимых маминых передач: «Магия и ее разоблачение».

Допустим, старик услышал, что сказал про яблоню тот мужик. Фокус несложный. Но при этом Алексей действительно представил себя яблоней без цветов, без яблок, только с сухими, сбереженными ветром листьями. Это как?

Возможно ли вообще жить в доме с умалишенными и не лишиться ума? Алексею и вся-то людская жизнь казалась не слишком нормальной, но в этом парке-учреждении были экземпляры особые, отобранные, должно быть, по клиническим показаниям.

– Я вижу, вы серьезный человек, – продолжал между тем старый хиппи, – и вы знаете жизнь. Хотите посмотреть то, что хотите увидеть?

– А что я хочу увидеть? – спросил Алексей.

– Это ваше дело, молодой человек. Исключительно ваше дело. Пойдемте. – Он поднял доску прилавка. – Пойдемте.

В комнате, куда привел старик Алексея, было темно и жарко. На стене светился экран. Посередине кресло, перед ним – низкий столик, а на столике медный туркменский кальян со спиртовкой издавал тихие утробные звуки.

– Если это порно… – начал было Алексей.

– Как вы обо мне плохо думаете. Ах, как вы обо мне плохо думаете, – стал сокрушаться старик. – Садитесь вот сюда. Вдыхайте из этой трубочки и смотрите на экран. Дышите и ждите.

– И сколько стоит это удовольствие? – спросил Алексей.

– Для вас – почти бесплатно. – Старик снова наклонился к уху Алексея и назвал сумму. – Оставите деньги на

столике и выйдите вон в ту дверь.

От первой же затяжки у Алексея закружилась голова. «Ну что же, – подумал он, – надо и это попробовать». На каждую затяжку кальян отвечал голубиным возмущением воды. Алексею понравился звук, и он стал вызывать его чаще. Увлекшись, он не заметил, как на экране появилась Таня. На ней было легкое платье с водолазным воротником. Независимое, чуть-чуть лисье с косинкой лицо.

– Ал-е-о! – пропела Таня, хотя никакой трубки у нее в руках не было.

– Ты больше мне решила не звонить? – спросил он.

– Ой, привет! – Таня только теперь увидела Алексея.

– Почему?

– Но ты ведь не звонишь.

– Я собиралась.

– Ах, собиралась! Может быть, ты мне хотела рассказать, для кого ты в тот день купила цветы?

– Ну что ты ругаешься? Когда мы увидимся?

– Сейчас!

– Вот и замечательно!

Видение Тани исчезло. Разочарованный, Алексей сделал еще несколько вдохов из кальяна. Он вспотел, голова кружилась, освещение комнаты пульсировало. Но ощущения карнавала не было. Алексей положил деньги на столик и вышел.

Беременное утро откинуло его к стене. Птиц слышно не было, как будто их не было вовсе. Птицы бы его успокоили. Он сказал бы им: «Привет, птицы!», как говорил, когда работал вожатым в лагере, всегда влюбленным в него, но еще больше предательски влюбленным друг в друга подопечным.

Сейчас из подопечных у него осталась одна ящерка, которую надо было кормить.

Алексей зажмурился, закрыл ладонями уши и со стороны выглядел, вероятно, уморительно. Или, напротив, бедственно. Рыданье бывает похоже на хохот, и наоборот.

Белобрысый, будто отмытый хлоркой парень в бейсболке остановился около него:

– Вам плохо?

Алексей отнял ладони, открыл глаза и улыбнулся:

– Мне хорошо. Скажите, вы не знаете случайно, чем кормят ящериц?

– Понятно, – сказал парень и пошел дальше по своим утренним делам.

«Он определенно принял меня за сумасшедшего, – решил Алексей. – Это даже как-то льстит».И вдруг вспомнил: Ксюша. Ксюша уже проснулась?