Кругами рая
Шрифт:
– Простите.
На улице отец сказал:
– Народ требует объяснений.
– А ничего. Надо вести себя прилично и не держать всех за жадных лохов. Положили в карман каждого пальто по золотому колечку. Женщина, примеривая, нащупает, надо же обязательно руки в карманы засунуть, чтобы почувствовать пальто своим. Украсть, конечно, не решится, а и расстаться с ним уже не захочет и купит эту дрянь, позарившись на прикуп. Вот и все.
– Но они ведь, значит, следили за тобой? Как же ты?..
– А! – махнула рукой мать. – И кольца-то все медные, у цыганок наверняка куплены по червонцу и начищены зубной пастой.
Такой была его мать. Алексею казалось иногда, что она страдает от своих бесповоротных решений, что она в каком-то смысле заложница их, потому что не знает дороги назад.
Пожалуй, что она посвятила в свою игру и мента, сообразил сейчас Алексей. Как это тот сказал в самом начале? Что
Даже этот никогда не мысливший тростник, этот заброшенный подросток с мужским плавающим кадыком не смог бы назвать смерть отца семейной неурядицей. Мать небось ему еще и денег пообещала.
Не придумала ли она к тому же таким образом помириться с отцом? Сидят сейчас соединенные общим несчастьем, собирают каждый в своем стакане чаинки и как бы незаметно, под темным пологом надвигающейся старости, сближают, сближают свои позиции. Правда, старость у отца, как выяснилось, не такая уж одинокая.
Алексей решил, что не обмолвится о Тане. Он не представлял, как будет жить дальше, обида и ревность снова взяли верх, когда он понял, что отец жив. Однако выяснения отношений не будет. Хотя бы потому, что никогда в них ничего не выясняется и все серьезное в жизни делается молча. Это стало понятно только теперь.
По инерции представлял он картинку встречи. Отец будет изображать обиженного и одновременно чувствовать себя виноватым, потому что оказался в деле своей смерти не слишком обязательным. Мать начнет показывать, стесняясь, предварительно накопленные слезы. Потом спросит сдавленно (потому что нет предела материнской доброте и мать всегда мать):
– Завтракать будешь?
Алексей ответит, не надо особенно фантазировать:
– Я сыт уже на всю оставшуюся жизнь!
Отец скажет:
– А я что-то и впрямь проголодался.
И мать начнет возиться у плиты, медленно набирая скорость, потом незаметно повеселеет и скажет:
– Ладно, давайте уже кончать с этим недоверием и паранойей.
Нет уж, дорогие мои, живите и дальше, ликуя и скорбя. Мы больше не любим это доброе кино!
Глава тридцать восьмая
ПОХОРОНЫ С КОНФЕРАНСОМ. ДЕТЕЙ ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ НЕТ. ПОДАРОК НА ЮБИЛЕЙ. ОБНАРУЖЕННОЕ РОДСТВО. АЛЕКСЕЙ ВНЕЗАПНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ПОСЕЛОК
Евдокия Анисимовна работала с мрачным воодушевлением похоронного администратора. Она звонила, уведомляла или со сдержанной скорбью сообщала, заказывала, уточняла, отменяла и настаивала. Поминки, правда, взяла на себя кафедра. Но уровень того, что призвано было отметить и почтить неизбежность, должен был соответствовать значимости усопшего. Другие по равнодушию или из зависти могли не оценить, она же чувствовала ее сердцем, а все предстоящее видела в душераздирающих и благородных подробностях.
Уже на кладбище Алексей узнал, что матерью заказан ритуальный конферансье.
Могила была вырыта, открытый гроб стоял рядом, когда этот нанятый прошел в центр собравшихся по лапнику, выстеленному под его концертные ботинки, и начал свой номер.
Скандала не хотелось. Отец уже не принадлежал себе. Капли, падающие с веток, и те служили не ему, а легким шоком летели на лысины собравшихся, чтобы напомнить, что сами они еще живы и, даст бог, переживут не одно подобное мероприятие.
Конферансье пел и кричал. Несмотря на молодость, ему были знакомы мельчайшие подробности из жизни усопшего. Он не заглядывал в шпаргалку, с импровизированной паузой вынимал из сердца горячие эпитеты, подсказанные вдовой, помнил, как этот удивительный человек любил жизнь, благодаря чему младенцем выжил в блокаду, называл по имени-отчеству мать писателя и ученого, а также со значением выкликал названия его трудов.
Алексей чувствовал, как в нем нарастает ненависть и обида за отца. Когда нанятый заговорил о тонком психологизме, историческом чутье и гражданской мощи писательского слова Михайлова, взяв в союзники Маяковского: «От этих слов срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек», Алексей понял, что не может больше дышать. Он схватил парящую руку, захлопнул в ладони расшалившегося оратора свежую купюру и сказал тихо и зловеще: «Вам благодарны».
Речей было немного, самое задушевное и веселое коллеги припасли, видимо, для застолья. Те же, кто счел необходимым выступить по должности или сроку дружбы, говорили тихо и возвышали голос, только когда обращались к отцу с риторическими вопросами. Не дождавшись ответа, они сконфуженно пятились. Все это походило на неудавшийся спиритический сеанс, когда спириты, не успев скинуть с себя обременительные путы жизни, плохо сосредоточились и не смогли войти в транс.
К автобусам шли с еще приличествующим
ситуации ропотом. Но постепенно жизнь брала свое. Где-то раздался зажатый ладонью смех. Кто-то произнес неизвестное слово «парцелляция». Калещук, который во время церемонии зло смотрел на Алексея, сказал:– Пропало дело.
Ему ответили:
– Красивый был человек.
Маму вел под руку сосед, лохматый громкий старик, с которым папа любил выпивать. Мама говорила, часто всхлипывая:
– Он встал рано и ушел. Где он был? Я не знаю. Куда он пошел? Я не знаю. Вечером мы пили чай с малиной…
Алексей машинально отметил, что в тот злополучный вечер, в то время, когда он поглощал шкаликами водку, отец пил с матерью чай. Снова что-то недоброе шевельнулось в нем по отношению к этому «красивому человеку».
Рядом незаметно оказалась Таня. Ее он на кладбище не видел.
– Задыхаюсь, – сказала Таня, – догоняла тебя. Ты не хочешь поговорить?
– Нет, – ответил Алексей, не поворачивая лица и ускоряя шаг. Но душистый ветер, пришедший от Тани, еще долго не улетал и не растворялся, и Алексей понял, что это волнует его не меньше чем в первый раз.Без отца было неуютно. Возможно, они не виделись бы еще годы, но знать, что его больше нет…
Отец говорил: надо бороться не с виной, а с проблемой. Однако после его смерти не все максимы казались безупречными. Хотя бы потому, что проблему он унес с собой.
Отцу хотелось, чтобы память была честной. Но без него ничего не выходило. Память все время обманывала, путала, не справлялась. Отец мечтал развести жизнь, как шахматную партию, но и для этого нужны были двое.
Осталась пустота, свалка бесприютных вещей и таких же никчемных воспоминаний. Жизнь свою он прожил впрок, не задумываясь, как в этом будущем они с мамой будут без него. «Дорогому Алеше для ума и будущих размышлений, любящий его Автор».
Почему Автор? Какой еще Автор?
Мать то и дело порывалась кормить сына, холодильник был забит едой и водкой. Фаршированные перцы, котлеты по-киевски, селедка в винном соусе, корнишоны, красная фасоль, буженина, спаржа. Изобилие напоминало их давние пиры, последние годы все питались кое-как и сами по себе. В этой чрезмерности было что-то ненормальное. Всякий раз, когда кто-нибудь заходил, мама снова накрывала стол, подкладывала в тарелки, сама наливала водку и, показывая то на одно блюдо, то на другое, говорила: «Это Гришино любимое». При этом она с таким восторгом смотрела на исчезающий во рту гостя продукт, как будто кормила в это время не его, а отца. Да, да, Алексей чувствовал, она хотела накормить отца, про которого не было сказано еще ни слова в прошедшем времени. Лицо мамы цвело температурным румянцем.
Алексей читал или слышал, что вдовство иногда переходит в увлечение, но поведение мамы вызывало у него страх, граничащий с ужасом. Он несколько раз прижимал маму к себе и всякий раз ощущал, как тело ее мелко, каждой своей частью дрожит. Это была дрожь премьерши, которая позволит себе расслабиться и заплакать не раньше, чем ее оставят одну.
Наконец он решился: попросил, чтобы мама ни по какому поводу его не звала и не отвлекала, и закрылся в отцовском кабинете.
Он сам не знал, что искал. Кровать отца стояла разобранной, как будто тот вышел на кухню за сигаретой. Алексей понял, что мать, устроившая поминальный пир, в кабинет отца не заходила.
Над столом в рамке висел негатив факсимиле Блока:
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму…
Эти предсмертные строки висели здесь столько, сколько Алексей помнил себя.
Справа на видном месте лежала толстая папка. Рукой отца было написано: «Дети Зазеркалья». Над этой книгой об истории гениальных левшей отец работал едва ли не всю жизнь. Другие выходили незаметно, а с этой он носился, демонстрировал гостям папку, пересказывал анекдотичные или таинственные эпизоды. Все уже привыкли к тому, что профессорское чудачество рано или поздно приведет к созданию энциклопедического труда, который удивит многих.
Алексей осторожно развязал тесемки. То, что он увидел, поразило его больше, чем если бы там лежали мумифицированные левые конечности Леонардо да Винчи и Александра Македонского. В папке была стопка чистых листов, торцы которой покрылись едва заметной пылью. Это был муляж книги, «кукла», которую он заговорщицки подсовывал любому встречному, но (Алексей вспомнил) никогда не выпускал из рук.
Страсть к мгновенным перевоплощениям в отце была всегда, но для чего ему нужен был этот театр буффонады и мистификации? Намек на невыразимость некоего опыта? То, что Алексей таил в себе, то отец демонстрировал? Впрочем, демонстрировал, утаивая, и в целом версия никуда не годилась. С отцом она не срасталась.