Круги жизни

Выезжаешь верхом задолго до зари. Ущелья гор затянуты предрассветной дымкой, на траве роса. Слышно только, как у коня селезенка играет: «ух-туп, ух-туп…» Да когда въезжаешь на узкий карниз, звучат стремена, ударяясь о камни. Среди скал находишь укромное место, оставляешь там вьюк и лошадь. Сжав в руке ружье, углубляешься в туман по тропке, едва угадываемой меж камней.

Ухо, глаз, каждый нерв напряжены до отказа. Всей кожей впитываешь в себя звуки. В тишине гор слышно все. Камень сорвался из-под ноги, и там, внизу, вдруг вспорхнула испуганная камнем птица — может, кеклик, каменная куропатка? Стоишь, не дышишь, стараешься уловить ухом, куда перелетела.

Утренний туман отнесло в сторону, встает солнце, по ущельям начинают бежать черные тени. Послышался тонкий металлический звук, будто кто водит тупым напильником по железу: на заре таким криком приветствует солнце горная индейка улар. Но если этот звук послышится днем — вблизи бродит барс или человек. Солнце начинает постепенно согревать камни. Скрываясь за скалами, крадешься к стайке уларов.

В зеленой раме пастбищ перед тобой возникает прозрачное видение ледяной вершины» В стороне висит недвижная туча, зацепилась за скалы и застряла, а в долине блестит озерко, будто кто под гору положил овальное зеркальце. До того хорошо, стрелять не хочется, но самолюбие — не возвращаться же без трофея! — заставляет вскинуть ружье на кеклика, показавшегося из-за скалы. Выстрел как гром взрывает красоту утра.

Так кто же я, зверь или человек? И когда человек, а когда зверь? После каждого удачного выстрела стыд, смешанный с отвращением к себе, всегда жег сердце, под какой бы наигранной бравадой ни скрывался. Признания многих знакомых охотников заставляют думать, что стыд и в них шевелится. А еще хуже, когда неотвязным видением преследует тебя, всюду мерещится подранок, убежавший в кусты. Обреченный! От когтя птицы или лапы зверя из-за тебя ему теперь не уйти! А ведь есть и такие, кто, убивая, не знает стыда, которым жалость неведома. Рассказывал ли тебе историю с зайцем? 

Жалость

Был у меня знакомый — Петр Ильич Яковлев. Охотник, надежный товарищ, родом с Рязанщины, из деревни Бортниково, что на берегу Оки, Несколько лет подряд до войны мы, я и Леня Соловьев, ездили с ним из Москвы в его родные места на охоту, на весенний и осенний пролеты. За костром охотничьи истории. Однажды Петр Ильич и расскажи:

— Иду раз зимой… Мороз градусов сорок… Иду из Тайдакова полем. Ветер, слезы замерзают на глазах. Плюнешь — слюна на лету делается ледяшкой… Гляжу, у овражка в снежной яме зайчишка, заледенел, замерз, двинуться с места не может. Жалко мне его стало, взял за уши, приволок в избу. Стал заяц отогреваться, как заверещит. От тепла, значит: внутри все ломит, болит. Верещал, верещал, к утру согрелся, примолк. Жалко мне его стало, дал морквы, капусты дал. Поел зайчишка, повеселел. Наутро я его за уши да на крыльцо. Почуял свободу, ка-ак драпанет от меня…

— Убежал? — спросил я. Петр Ильич усмехнулся:

— От меня убежишь! — сделал жест, показал, как прицелился из ружья. — Раз! Готов!

Нынче, спустя четверть века, после того как бросил свой пятизарядный браунинг шестнадцатого калибра, я могу говорить о себе как о постороннем. Жалость не раз пронзала мне сердце, но самолюбие не позволяло в этом признаться, а охотничья страсть, едва приближалось «открытие охоты», вновь и вновь заставляла набивать патроны, чистить ружье. Однако все чаще, спрятавшись в охотничьем шалаше, не стрелял, провожал птицу или зверя глазами: «Лети, дружок, никому больше не попадайся на мушку!» Пришел день, когда отложил ружье навсегда, человек одолел во мне зверя. Если эдак было со мной, почему не предполагать, что и с другими случается то же. Пришвин (уж на что был охотник!) и то признался в одном из рассказов: не всегда стрелял, не в состоянии был убивать, уничтожать красоту.

Мне думается, пробил час именно в это русло направить охотничью страсть: к красоте. Слиться с природой, раствориться в ней, подстеречь зверя, как на настоящей охоте, а после «выстрела» расстаться со зверем друзьями, вернуться с неомраченным сердцем, принести домой редкий фотоснимок: это ли не настоящее счастье?! Все больше охотников в нашей стране меняют двустволки на фоторужья. В Ленинграде создан даже клуб фотоохотников, большая часть членов которого — бывшие охотники-любители. 

Древо познания

В начале пятидесятых годов из уст академика Дмитрия Ивановича Щербакова, главы советской школы геологов, впервые услыхал: «Весь мир объехал, где только не бывал! А такой красоты, как Сары-Челек, нигде не видывал!..» После этого мне удалось дважды съездить в Сары-Челекский заповедник, написал о своих впечатлениях в двух разных книгах, и каждый раз испытывал недовольство собой: насколько на самом деле все ярче! Значит, что-то зрением — подсознанием ухватил, но не разглядел так, чтобы понять и описать. Что-то главное, загадочное. Что?! Мечтал: поеду в третий раз, непременно поживу хоть несколько дней среди этой красоты, разгляжу, разгадаю.

И вот в 1974 году, собирая материалы для книги «Огненный меч, или Путешествие к дереву жизни», опять поехал туда. Дорога вьется вдоль бурной Ходжи-Ата. Справа и слева — только успевай вертеть головой! — гряды скал, похожих то на крепости, то на чудовищ и богатырей, сцепившихся в жаркой схватке. И наконец подкатил к райским вратам. Не шучу: древнеиранские географы писали, что райские кущи, из которых изгнали Адама, находятся именно тут. Утверждаю и я: если есть рай на земле, то он здесь, именно здесь!

Вот как рай описан в Коране: четыре сада Ислама, предназначенные для блаженных, украшены деревьями, широкие ветви их, одетые темной листвой, дают густую тень, под ними непрерывно струятся потоки; разнообразнейшие плоды спускаются с деревьев так низко, что блаженные, покоясь на роскошных подушках, легко могут до них дотянуться рукой… В один из четырех садов Ислама попал и я, выехав верхом с лесником заповедника вверх по речке Таманьяк-сай в «зону покоя».

Склоненные ветви ореховых деревьев и яблонь, груш, абрикосов задерживали, отражали, дробили, преломляли солнечные лучи, испещряли ими стволы, землю, листву, ложились вокруг бесконечным разнообразием теней. Никогда не было так обострено мое зрение, обоняние, слух. Впервые заметил, что даже тени имеют цвета, красный цветок отбрасывал красную тень: кажется, луч солнца, вместе с ветерком тронув цветок, оторвал его частицу и распылил. Нежно переговаривались крошечные водопадики в Таманьяк-сае, блестели пронизанные солнцем капли, висящие на краю камней. Чем не земзем, райский ручей?

Прекрасны кущи Аркита, и все же святая святых — озеро Сары-Челек. «В полноте счастья каждый день есть целая жизнь», — говорил Гёте. Прожил тогда на Сары-Челеке три жизни — три в полноте счастливейших дня. Забирался куда только мог, и все равно было мало.

Смотрел и смотрел до изнеможения — всякое сильное чувство в конце концов вызывает изнеможение. Когда видишь Сары-Челек… Но надо минуту постоять с закрытыми глазами: страшно — откроешь их, и вдруг окажется, что ничего нет, что вся красота эта — колдовство, что она причудилась, примерещилась.

Разве такое может быть на земле? Желтая чаша, на дне ее синяя вода, а по краям черные минареты. Желтая чаша скал таких крутых, что к озеру почти нигде не подступишься. Вокруг озера и в расселинах скал черными минаретами — пихты и ели. В маленьких нишах цветут орхидеи и папоротники, стелется мох. Стоит воде между двумя дуновениями горного ветра на мгновение разгладиться, и иссиня-темная зелень деревьев, золото трав и пестроцветье скал отражаются в прозрачной синеве, образуя причудливейшие узоры и смеси цветов.